Вместо мести

«Закончился еще один трудовой день саратовцев. Прекрасна жизнь. Но и у жизни есть враги. Заглянем на окраину города и дождемся вечера. Здесь, рядом с домами тружеников поселились религиозные фанатики и мракобесы. Ненавистники всего живого…» Так начинается фильм 1961-го года «Пусть торжествует жизнь», посвященный суду над христианами. В огромном зале суда обвиняемый Николай Егоров исповедует свою веру в единого Бога-Творца и Иисуса Христа, указавшего ему спасительный путь. Зал отвечает дружным хохотом. Эта агитка так и осталась бы одним из многих продуктов советского времени, если бы у нее не было продолжения: во второй части фильма участники процесса рассказывают о своей судьбе. Некоторые из тех, кто смеялись над исповедниками, позже пришли через них к вере.

Так уж в нашей стране все перемешано: палачи, жертвы, охранники и узники тюрем, предававшие и преданные. Зачастую они менялись местами, иногда оказывались в одном роду. Разобраться, расставить оценки – кто прав, а кто виноват, возможно, уже не получится. Остается ощущение, что молиться надо за тех и других, и каяться – всем вместе – в тяжелых, смертных преступлениях, против смысла жизни, веры и духа.

Об этом говорили на встрече Свято-Андреевского малого православного братства. Встреча была устроена очень просто: все желающие могли рассказать о тех родных, близких и не очень людях, которые были репрессированы, унижены, пропали без вести, лишились человеческого достоинства в годы советской власти. Одним словом обо всех, кто попал в тень гигантской машины советского государства, о чьей судьбе мы знаем не из  летописей диссидентов, а из историй, рассказанных на собственной кухне.

Елена Голыгина: «Моего прадедушку по папе с семьей раскулачили и сослали в ссылку, где он умер от голода. Раскулачили и прадедушку Федора по маминой линии – незадолго до начала войны. Его старшего сына не взяли в армию по возрасту, и тогда он ушел в партизаны. Они жили в Белоруссии, куда достаточно быстро пришли фашисты. Нашу семью предупредили, что нужно бежать, т.к. некоторые «доброжелатели» уже сообщили в полицию, что старший сын ушел в партизаны, такие семьи обычно расстреливали. Прабабушка уговаривала мужа бежать этой же ночью, но он хотел собрать урожай картошки, а потом бежать. У прадеда было 6 детей, младшему было 4 года. Тогда они решили, что прабабушка вместе со старшими детьми уйдет в лес, а прадед с младшими 3-мя детьми останется собирать урожай и догонит жену позже. Прабабушка уйти успела, а прадеда с детьми забрали в лагерь. Очень много об этом рассказывала бабушка, как там они выживали, про голод, тиф, про то, как все время плакали младшие, про то, как били детей и отца. Я не буду сейчас об этом. Я просто хочу сказать о том, что меня поразило. Мой прадед Федор его звали, пообещал Богу, что если они с детьми выживут, то он простит всех и в том числе тех людей, которые «помогли» им оказаться в этом ужасном месте. Через несколько месяцев, людей из камер выводили партиями и расстреливали. На глазах моих родных расстреляли всех. А прадеда и детей отпустили. Они выжили одни. И когда закончилась война, вернулся старший сын из партизан, он хотел отомстить тем людям, которые сдали семью в лагерь. Но прадед запретил это делать. Он сказал: "Я пообещал Богу и в моей семье никто мстить не будет"».

– Есть проблема прощения, есть проблема примирения, – сказал свящ. Георгий Кочетков. – Это важный рассказ о человеке, который чудом выжил и прежде всего вспомнил о прощении. Я до сих пор таких вещей не слышал. Потому что проблема прощения чрезвычайно велика и сложна. Прощение должно приводить к исправлению и той и другой стороны. И той, которая прощает и несет на себе крест последствий всего этого, и исправлению тех, кого прощают. Эта тематика в принципе не разработана. О ней никто нигде говорит, ни в каких кругах, ни в каких этических дискуссиях. Потому что здесь нужен опыт, здесь мало рассуждений. А опыта нет. Жертвами являются обе стороны. И те, кто страдал более достойно или менее достойно. И те, кто был со стороны репрессивного аппарата, кто доносил, кто сажал, кто допрашивал, кто охранял и т.д. и т.д. И действительно, в этом смысле вся страна находится в таком состоянии потребности в покаянии и прощении. Но это совершенно не осознано и, тем более, не сделано в церкви, что уж там говорить о светской власти. Государство старается эту проблему вообще отстранить, вычеркнуть с повестки дня, потому как она не дает, так сказать, позитивных эмоций. Люди не понимают, что покаяние – это самая большая позитивная акция жизни. Власть этого понять не может. Может церковь, но хотя патриарх начал что-то делать в этом направлении, это действительно мало кем поддерживается. Опыт новомучеников не освоен, почти не воспринят церковью.

Хлеборез столовой №90, старший научный сотрудник Литературного музея, уборщица Русаковского трамвайного депо, проходчик шахты N9 «Метростроя», сменный строитель завода им. Сталина, портной, ателье мод № 5…. Людей, в одночасье исчезнувших из Москвы в годы советской власти можно перечислять почти бесконечно. И этот морок коснулся каждой семьи. Главное для начала просто вспомнить. Многие предпочитают не вспоминать вообще. Не может быть покаяния, если человек ничего не помнит. Но и одними воспоминаниями ограничиться нельзя.

– Трудно сформулировать, что именно случилось в России и что происходило на протяжении очень длительного времени – во время жизни трех поколений, – сказал заведующий кафедрой богословских дисциплин и литургики, профессор Давид Гзгзян. – Нам еще предстоит научиться это понимать и видеть последствия трагедии, которые мы носим в самих себе. Усмотреть их очень сложно, но только сделав это, можно говорить о каком-то покаянии. Иначе оно превратится в разовые жесты и акции. Интересно, что когда обращаешься к истории (это скажет любой специалист по новейшему времени), чем ближе подходишь к 1917 году, тем больше нарастает ощущение, что большевизм – это недоразумение. Появись тогда 2-3 решительных человека, пара юнкерских отрядов и никакого большевизма бы не было. Но это недоразумение фатальным образом случилось. По воспоминаниям современников было ощущение, что никто не мог взять и нести ответственность за судьбу страны. Все как бы разъезжалось, расплывалось, и не было сил собрать вместе. На это нужно обратить особое внимание, потому что пока наше разъезжающееся сознание не соберется, катастрофа будет продолжаться.

Участники встречи говорили о том, что именно церковь может стать собирающей силой, способной удержать «расползающееся сознание». Подобное обращение к Богу и опыту церкви у интеллигенции было после революции, но тогда над трезвенностью возобладали иллюзорные идеи о спасении всего мира, о «народе-богоносце» и тому подобное. При том, что не может быть никакого «народа-богоносца» кроме как Церкви. Только христианская церковь может быть народом-богоносцем и все. Ни ветхий Израиль, никакой другой народ, никто, независимо от своей цивилизации. Но пока общество и церковь не осознали произошедшее, многие ощущают потребность в личном, индивидуальном покаянии.

– Каждый из нас может пожелать покаяться, но никто из нас не может покаяться в том контексте, о котором мы говорили – сказал о. Георгий в заключительном слове. – Здесь нужно говорить о собрании, о братстве. Пока мы не знаем, зачем нам дарована общинно-братская жизнь, настоящая христианская церковная жизнь. Пока мы не понимаем, что нужно не просто креститься, а нужно еще стать иноками, стать «не от мира сего». Но мы этого не хотим, мы не хотим терять своей яркой, якобы, индивидуальности. И в этом вся суть. Потому что мы индивидуальную свободу ставим на первое место, хотя она подчас убивает свободу Божию. Но об этом надо говорить и это надо делать. Потому что иначе мы будем похожи на прекрасный автомобиль, который находится в идеальном состоянии и во всех отношениях замечателен, кроме одного – он стоит в гараже и оттуда никуда не движется. Сейчас мы работаем над созданием музея новомучеников и исповедников российских, и его можно делать только в контексте такого прощения-покаяния, только в контексте наследования опыта, который входит в золотой фонд церковной жизни и действенной памяти.