Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) в контексте вызова истинного и ложного патриотизма

Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий) считается знаковой фигурой советского времени. Исповедник веры, знаменитый хирург, заключенный сталинских лагерей и лауреат Сталинской премии – вот образ этого удивительного человека.

Воспитанный в народнических традициях, Лука был патриотом своей страны. Но его патриотизм сильно разнился с патриотизмом советского образца, ставящего идеологию выше всего.

На его руках после смерти жены от туберкулеза осталось четверо детей. Казалось бы, он должен был вести себя в этой ситуации ниже травы, тише воды. Но в условиях страшных гонений на религию Лука не стремился выжить любой ценой. Его три раза арестовывали: первый раз в 1923 г. с высылкой на три года в Сибирь; второй раз в 1930 г. с высылкой на три года в Архангельск; третий раз в 1937 г. – снова в Сибирь. Его подвергали «конвейерной» пытке бессонницей, заставляя дать на себя ложные показания. Но он этого не сделал. И, как ни странно, благодаря этому выжил. Тех, кто под давлением подписал признания в создании контрреволюционной группы, расстреляли. Между тем дети святителя, благодаря помощи близких ему по духу людей, выросли и сделали научную карьеру.

В лагерях Лука мог погибнуть много раз. Часто был на грани смерти. Но грянула Великая Отечественная война. И многое изменилось. В октябре 1941 г. В.Ф. Войно-Ясенецкий (имя Луки по паспорту) был назначен консультантом всех госпиталей Красноярского края и главным хирургом эвакогоспиталя. Прославленный доктор сам проводил самые тяжелые операции, осложненные обширными нагноениями.

Напряженный труд дал блестящие научные результаты. В конце 1943 г. вторым изданием, значительно дополненным, выходят «Очерки гнойной хирургии», а в 1944 г. публикуется книга «Поздние резекции инфицированных огнестрельных ранений суставов».

В 26 января 1946 г. постановлением правительства профессор В.Ф. Войно-Ясенецкий был награжден Сталинской премией. И сразу превратился в медийную персону.

О Луке говорили как о патриоте своей страны и маститом ученом. Сам факт его существования – знаменитого хирурга и крупного церковного деятеля – свидетельствовал в пользу того, что религия в СССР больше не преследуется. Конечно, в прессе тех лет не говорилось о тюрьмах и ссылках, через которые прошел святитель. Зато всячески подчеркивалось, что он очень многое сделал для спасения жизни раненых. Нигде не говорилось, что ему устраивают обструкции за ношение в публичных местах рясы. Зато его бронзовый бюст в епископских одеяниях был прижизненно установлен в галерее выдающихся хирургов в Институте неотложной помощи им. Склифосовского в Москве.

Послевоенный патриотизм был действенным миссионерским ресурсом Церкви. Когда в начале 50-х годов, во времена охоты за космополитами, в адрес Церкви полетели обвинения, что она учит любви к врагам Отечества, Лука в книге «Наука и религия» сказал: «Это очень опасное и явно ложное политическое обвинение… Обвинение в антипатриотизме сразу же может оттолкнуть от церкви всякого, кто любит свое Отечество. Прием этот довольно старый. Еще в первые века христианства, когда язычество вело с ним борьбу не на жизнь, а на смерть, самым сильным и успешным обвинением, возводимым на христиан, было обвинение в опасности их для государства и власти» (1).

В первые послевоенные годы происходит жесткое размежевание естественного и советского патриотизма. Естественный патриотизм был связан не только с почвой, с корнями, не только с православием, но и с культурой во всем ее многообразии. По носителям такой, не усеченной культуры, наносят свой удар партийные идеологи. Напомним, что в августе 1946 года произошло событие, на долгие годы определившее судьбу многих талантливых поэтов и писателей. Имеется в виду печально знаменитое Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) от 14 августа 1946 г. (О журналах «Звезда» и «Ленинград»). «В журнале “Звезда” за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений… Предоставление Зощенко и Ахматовой активной роли в журнале, несомненно, внесло элементы идейного разброда и дезорганизации в среде ленинградских писателей…» (2).

Государство опять возвращалось к идеологии 30-х годов, к поискам врагов народа, к усилению классовой борьбы.

В этой ситуации архиереи Русской православной церкви оказались перед искушением советского патриотизма. Слова митрополита Сергия в «Декларации» 1927 года о том, что «мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей православной родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи…», начинали звучать зловеще. Как далеко можно зайти в послушании государственному аппарату? Одно дело, когда архипастырь вынужден выбирать из двух зол меньшее, выполнять указания госчиновников. Другое — когда он сам, от чистого сердца считает, что назначение Церкви в обществе — быть верным помощником государства. Спасительная миссия Церкви становится в сознании не выдержавших искус ложного патриотизма епископов где-то на десятом месте, и подмена начинает следовать за подменой. Церковное и государственное валится в одну корзину, а нормальные церковно-государственные отношения оказываются превыше всего.

Искушение советским патриотизмом началось еще в годы Великой Отечественной войны. Патриотическая риторика с амвона стала ориентироваться на подаваемые СДРПЦ сигналы, и постепенно, все больше и больше, стала обслуживать интересы не столько народа, сколько партаппарата. «Патриотическая работа со стороны духовенства проводится в виде выступления с патриотическими проповедями, сбора денежных средств на общегосударственные цели и приобретения облигаций государственных займов», — вот, выраженный на языке новояза, образчик деятельности не только духовенства, но и «теневого кабинета» (3). Надо делать так, как делают в Тюменской области, как бы утверждает чиновник (а цитата принадлежит уполномоченному этого региона), и все будет нормально. Если же нет, то наверх передадут: со стороны епископа Ульяновского и Мелекесского Илария (Ильина) патриотическая работа «в виде призыва к усилению труда не проводилась» (4). Между сигналом и оргвыводами большое расстояние, но тем не менее.

Повышение градуса проповеди, перенос акцента из области морально-патриотической в духовно-нравственную воспринимается чиновниками от религии как некий вызов. Патриотическая риторика, как позже «миротворческое» говорение, становится ареной борьбы правды и кривды. Вот, например, строки из доноса протоиерея А. Архангельского уполномоченному СДРПЦ на епископа Чкаловского Мануила (Лемешевского) и его окружение: «Мною в Никольской церкви велась оживленная патриотическая деятельность, я инструктировал все духовенство периферийных церковных точек в патриотическом воспитании верующих. Но враги мои решили освободиться от меня, их деятельность направлена не к укреплению и процветанию церкви в патриотическом духе, а к развалу последних ее устоев, т. к. непрерывно слышны антисоветские проповеди» (5).

В свою очередь, уполномоченный докладывает наверх: епископ Мануил «в первом выступлении в Никольской церкви гор. Чкалова (нынешний Оренбург. — Б. К.) нашел нужным сказать только о том, что он при Советской власти пробыл в тюрьмах и лагерях 13 лет, как великомученик… С момента приезда епископа начался было упадок патриотической деятельности церквей. Перестали слышаться патриотические проповеди с амвонов. Но в связи с победой над Германией патриотическая деятельность стала возрастать» (6).

Как далеко можно зайти в играх правящего архиерея с уполномоченным? Критерием оценки действий архипастырей, очевидно, является церковность. Вот, например, уполномоченный хочет, чтобы обеспечить лучший производственный режим, отменить в сельских храмах ряд богослужений, дабы «не отвлекать верующих». Один епископ выполняет его указания без звука. Другой пытается найти разумный компромисс, третий, как Лука, готов и повоевать. Чтобы потом немного отступить.

Вопрос о границах, за которые нельзя отступать ни при каких условиях, очень непрост. И когда мы касаемся вопросов уступки властям советских архиереев, действовавших легально при советском строе, всегда приходится брать во внимание силу вещей, которая в разных регионах, в ситуации разных участников процесса была разная. Понятно, что есть определенные канонические, мистериальные и догматические пороги, переступать которые православным верующим нельзя. Но есть еще и границы жизненные, открывающиеся на узком пути следования за Христом. Для внешнего взгляда они совсем не очевидны, но они есть.

Конечно, Лука должен был учитывать существующие правила игры и отрабатывать боковые для Церкви сюжеты идеологии. Святитель говорил немало патриотических речей. В то же время внутренне он не считал себя «соглашателем», хотя порой его речи транслировали исключительно господствующий дискурс без всякой поправки на реальное положение дел. Что ж удивляться, что некоторые прихожане стали считать его ставленником власти.

Скажем, 19 января 1947 года, на Богоявление, Лука выступил с проповедью: «Ни в одном государстве в различных постановлениях, распоряжениях и законах так не проявилась правда Божия, как постановлениях и решениях Советского правительства». И дальше он заговорил о советских мирных инициативах, о сокращении вооружения и о контроле над атомной энергией. Повторил многие штампы советской пропаганды, чем вызвал недовольство части верующих. Среди верующих Симферополя было немало интеллигенции. Слова Луки о правде Божией в отношении деяний власти вызвали недовольство. «Неужели и он продался НКГБ?», — спрашивали себя прихожане (7).

Этот вопрос, публично никогда не озвученный, дошел до Луки. И вот как он на него ответил в одном из частных разговоров: «Не так давно я узнал, что некоторые прихожане считают меня за красного архиерея и что у меня даже печать красная. Это потому, что они меня не видят и не слышат. На самом же деле я в своих проповедях всегда осуждаю безбожников» (8).

Хваля советскую власть за формально хорошие намерения, он говорил только часть правды. Хотя порой в чем-то эта часть правды была и на грани неправды. Особенно тогда, когда Лука утверждал, что государство не вмешивается во внутреннюю жизнь Церкви, как раньше это делалось через обер-прокурора Синода. Другая часть оставалась в приватных разговорах и отнюдь не в приватных жестах, позволяющих нам смотреть на архиепископа как на предтечу диссидентского движения.

Осенью 1947 года Лука по предложению редакции «Журнала Московской патриархии» пишет статью в защиту мира. Статья заказная. Перед отправкой текста святитель читает его ближайшему окружению и спрашивает их мнение: может, стоит вычеркнуть некоторые фразы, которые все равно не пройдут цензуры. Агент «Вологодский» отвечает: «В условиях существующей свободы слова и печати это место в вашей статье должно быть отпечатано» (речь идет об утверждении Луки, что коммунизм не от Бога). На что архиепископ рассмеялся и сказал: «В том-то и дело, что у нас нет ни свободы слова, ни печати, а все эти красивые слова записаны только на бумаге». «Как же так, вы ведь называете существующий строй истинно демократическим и превозносите его, а раз так, то бояться вам нечего», — раскручивает колесо провокации «Вологодский». Лука снова рассмеялся: «Говорить можно все, но на самом деле ничего этого нет». (9).

Тема свободы слова периодически возникает в разговорах святого хирурга. Тем более что сам он говорит апологетические проповеди и, конечно, хочет, чтобы их издали. «А нельзя ли, владыко, поставить вопрос об отпечатывании ваших проповедей типографским способом?» — задает коварный вопрос осведомитель. «В условиях свободы печати у нас это совершенно невозможно», — шутит Лука. И уже более серьезно продолжает: «Я как-то в Москве говорил на эту тему с Карповым, и он мне буквально сказал следующее: “Одно дело, когда вы говорите свои проповеди среди прихожан в пределах храма, но когда эти проповеди делаются достоянием всех, это уже носит другой характер. Вы сами должны это понимать”. Вот что сказал мне Карпов, и это совершенно верно. Проповеди митрополита Николая печатаются и издаются только потому, что он примиренчески относится к власти, а я в своих проповедях ругаю их и говорю правду про безбожников» (10).

Но, критикуя власть, архиепископ Лука не заходил дальше определенных границ. По-возможности он стремился вписаться в новую советско-церковную симфонию. И даже иногда наивно верил, что она может переродиться в старую, дореволюционную. Во всяком случае, его мысли двигались в эту сторону. Когда летом 1947 года в Крыму отдыхал 1-й заместитель председателя Совета Министров СССР В.М. Молотов, он постарался попасть к нему на прием (не удалось). Логика его была проста: «В дореволюционное время приезжавшие в Ливадию цари обязательно принимали правящего архиерея». В 1958 году, аккурат накануне начала хрущевских гонений, он посылает своего секретаря узнать у уполномоченного, правда ли, что в школах собираются вводить преподавание «Закона Божия»? (11).

В этом контексте можно воспринимать и его отношение к Сталину. «Отец народов» был начальником, которого, по слову Писания, надлежало чтить. 21 декабря 1949 года, в день 70-летия генералиссимуса, в Крыму по распоряжению Луки проводились торжественные молебны. Сам архиепископ в этот день служил в кафедральном соборе и в конце богослужения сказал большую проповедь, упомянул, что советское правительство борется за мир, но имени вождя не касался.

Лука был естественным патриотом. Он вполне искренне служил Родине, чем мог: в госпитале, за письменным столом, в церковной ограде. Но этот его естественный патриотизм иногда отступал перед идеологией. Если же Лука оставался верным естественному патриотизму до конца, то вынужден был становиться на позицию «неосознанного диссидентства», чреватого потерей кафедры. Святитель шел по тонкому льду.

1. Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий). Наука и религия. М., 2006.
2. О журналах «Звезда» и «Ленинград»: 3. ГАРФ. Ф. 6991. Оп.1, № 44. Л.18.
4. ГАРФ. Ф. 6991. Оп.1, № 43. Л. 87.
5. ГАРФ. Ф. 6991. Оп. 1. №. 41, лл. 35, 37.
6. ГАРФ. Ф. 6991. Оп. 1. № 41. Л. 29.
7. Крымская епархия под началом святителя Луки (Войно-Ясенецкого):Сборник документов, Симферополь, 2010.
8. Там же. 
9. Там же. 
10. Там же.
11. ГАРФ. Ф. 6991. Оп. 1. № 1497. Л. 27.