«Лето» церкви русской
В день памяти преподобноисповедника Севастиана (Фомина) мы публикуем сообщение Ольги Филипповой, прозвучавшее на встрече Покровского малого православного братства, посвященной новомученикам и исповедникам земли Русской.
Монашество
Преподобноисповедник Севастиан родился в 1884 года в Орловской губернии в семье крестьян, в 6 лет он остался сиротой. Самым большим для него утешением стало посещение старшего брата, проживавшего насельником в Оптиной Пустыни. В 25 лет Стефан и сам был принят келейником к оптинскому старцу Иосифу (Литовкину). «Жили мы со старцем, – вспоминал он, – как с родным отцом. Вместе с ним молились, вместе кушали, вместе читали или слушали его наставления». В 1911 году старец Иосиф скончался, и в его келье поселился старец Нектарий (Тихонов), при котором Стефан остался келейником.
У преподобного Нектария было тогда два келейника: старший – Стефан, которого за мягкосердечие и сострадательность называли «летом», и младший – Петр Швырев, который был погрубей и построже, и его называли «зима». Когда народ, пришедший к хибарке, начинал от долгого ожидания унывать, отец Нектарий посылал Стефана, а когда ожидавшие начинали роптать и поднимали шум, к ним выходил Петр и строгостью умирял народ. Люди, бывало, то и дело посылали Стефана сказать старцу, что многие очень долго ждут и некоторым надо уже уезжать. Стефан шел в келью старца, и тот говорил: «Сейчас собираюсь, одеваюсь, иду», но сразу не выходил, а когда выходил, то при всех говорил Стефану: «Что же ты до сих пор ни разу не сказал, что меня ждет с нетерпением столько народа?» В ответ Стефан кланялся старцу в ноги и просил прощения.
В 1917 году, в 35 лет, Стефан был пострижен в монашество с именем Севастиан. В 1918 году Оптина Пустынь как монастырь была закрыта, но продолжала существовать под видом племхоза и сельскохозяйственной артели. В июне 1924 года был закрыт последний храм в Оптиной, и братия разошлась кто куда.
В 1927 году монах Севастиан был рукоположен во иеромонаха, стал служить в Ильинской церкви в Козлове Тамбовской области, а с 1929 года в Ильинский храм он мог ходить только молиться, а служил в квартире, где жил. В службах ему помогали приехавшие к нему монахиня Феврония (Тихонова), инокиня женской общины Рязанской епархии Агриппина (Артонкина) и монахиня монастыря Саратовской епархии Варвара (Сазонова).
Советская власть - гнев Божий
В 1933 году все они вместе с отцом Севастианом были арестованы и заключены в тамбовскую тюрьму. Тогда же было арестовано более пятидесяти человек духовенства, монахов и мирян, которые обвинялись в том, что они будто бы создали контрреволюционную церковно-монархическую организацию.
В тюрьме отца Севастиана выставили на всю ночь на мороз в одной рясе и, приставив стражу, менявшуюся через каждые два часа, стали требовать отречения от веры. Однако отец Севастиан не замерз, согреваясь теплой верой во Христа. Утром, когда его привели на допрос, следователь произнес приговор: «Коль ты не отрекся от Христа, так иди в тюрьму».
На допросе, отвечая на вопросы следователя, отец Севастиан сказал:
- На все мероприятия советской власти я смотрю как на гнев Божий, и эта власть есть наказание для людей. Такие взгляды я высказывал среди своих приближенных, а также и среди остальных граждан, с которыми приходилось говорить на эту тему.
Кроме того он говорил о том, что нужно молиться Богу и жить в любви, – тогда только мы от этого гнева избавимся.
Тройка ОГПУ приговорила отца Севастиана к 7 годам заключения в лагере. В лагере отца Севастиана снова пытали, на этот раз били, требуя, чтобы он отрекся от Бога. Но он снова ответил: «Никогда». И тогда его отправили в барак к уголовникам. «Там, – сказали ему, – тебя быстро перевоспитают».
По слабости здоровья отца Севастиана поставили сначала работать хлеборезом, а затем сторожем склада. В ночные дежурства он никогда не позволял себе спать, все ночи молясь, и начальство, приходя с проверкой, всегда заставало его бодрствующим. Иногда в зону привозили кинофильмы, и тогда всех заключенных сгоняли в клуб. Но отец Севастиан в кино не ходил, прося в этих случаях напарника-сторожа: «Ты иди за меня в кино, а я за тебя подежурю».
В последние годы заключения отцу Севастиану было разрешено передвигаться по лагерю без конвоя, жил он в каптерке в 3-м отделении лагеря, рядом с Долинкой, работал водовозом, развозя на быках воду для жителей поселка. Одежда на нем была ветхая. Когда по ночам он начинал замерзать, то забирался в ясли к скоту, согреваясь теплом животных. Жители кормили его, давали продукты – пироги, сало. Что мог, ел, а сало отвозил заключенным. «В заключении я был, – вспоминал отец Севастиан, – а посты не нарушал».
Караганда
В 1936 г. инокиня Агриппина, освободилась из лагеря, и о. Севастиан предложил ей поселиться в Караганде, купив домик в районе поселка Большая Михайловка, поближе к Карлагу, чтобы ездить к нему каждое воскресенье. Потом в Караганду приехали монахини Феврония и Варвара. Был куплен под жилье старый амбар с прогнувшимся потолком; в нем обустроили две комнаты, кухню и сени. Сестры Агриппина и Варвара устроились работать в больнице в Новом городе, а Феврония, как малограмотная, стала работать в колхозе. Со временем в поселке поселились другие монахини. Познакомившись с верующими в поселке, они стали приглашать некоторых из них собираться для совместной молитвы. Узнав, что в Долинке находится оптинский монах, верующие начали ему помогать. В воскресные дни монахини приезжали к священнику в лагерь. Кроме продуктов и чистого белья они привозили Святые Дары, поручи, епитрахиль. Все вместе выходили в лесок, отец Севастиан причащался сам, исповедовал и причащал сестер.
В 1939 году, в 55 лет, отец Севастиан был освобожден и перешел жить к своим послушницам в крошечный домик, спал на кухне за ширмой, на большом сундуке. Члены этой монашеской общины вставали рано утром, читали правило, затем сестры шли на работу, а о. Севастиан оставался дома: приносил воду, варил обед, чинил обувь. Когда обстоятельства позволяли, о. Севастиан служил литургию; ежедневно он вычитывал богослужебный суточный круг.
В Караганде, как и везде в России, был голод, особенно было плохо с хлебом в военные и послевоенные годы. Отец Севастиан сам ходил в магазин получать хлеб по карточкам. Одевался он в скромный серый костюм. Шел и занимал очередь. Очередь подходила, его по его малосилью отталкивали, он снова становился в конец очереди и так несколько раз. Люди это заметили и, проникнувшись его незлобием и кротостью, стали без очереди пропускать его за хлебом.
Свою жизнь на Карагандинской земле отец Севастиан видел как место своего служения: «Здесь вся жизнь другая, и люди другие. Люди здесь душевные, сознательные, хлебнувшие горя. Так что, дорогие мои, будем жить здесь. Мы здесь больше пользы принесем, здесь наша вторая родина». Действительно, паствой о. Севастиана оказались люди особенные – пережившие смерть близких, голод, холод, неустроенность, и всё это в концентрированном виде.
Из воспоминаний об отце Севастиане
«...Нас выслали в 1931 году из Саратовской области, в скотских вагонах привезли и, как скот, выкинули на землю... лил дождь как из ведра, мы собирали дождевую воду и пили ее. Мне было тогда пять лет, брат старше меня на два года, трехлетняя сестра и еще два младенца – пятеро детей, мать с отцом и дедушка с бабушкой. В Саратовской области мы занимались земледелием, в церковь всегда ходили. Мы двое суток мы не спали, сидели на земле возле отца с матерью и за ноги их хватались.
Степь и шест стоит с надписью "5 поселок" и солдаты охраняют, чтобы мы не разбежались... Отец пошел, талы нарубил, яму вырыли, поставили шалашик и... в этой землянке мы жили до Покрова. А на Покров снег выпал сантиметров пятьдесят. Брат утром говорит: "Мама, дед замерз, и я от него замерз". Кинулись... а дед уже умер.
Строили мы бараки, после Покрова поселили нас в эти бараки – ни стекол, ни дверей. Отец тогда еще живой был, нальет в корыто воды, вода застынет, и эту льдину он вместо стекла вставлял в окно. В бараки вселяли человек по двести. Утром встанешь – там десять человек мертвые, там – пять, и мертвецов вытаскиваем...
Привезли восемнадцать тысяч на 5-й поселок, а к весне пять тысяч осталось.
У нас в 1932 году умер отец, а мать через месяц родила, и нас осталось шестеро детей и слепая бабушка с нами... Побирались. Воровать мама запрещала: "Нет, дочка, чужим никогда не наешься. Ты лучше пойди, руку протяни". И я ходила. Кто даст что-нибудь, а кто и вытолкнет. Потом у нас умерли новорожденный брат, младшая сестра и бабушка. А мы стали подрастать и пошли в детскую бригаду работать.
Маму принуждали идти в колхоз, но она не хотела. И маму осудили и отправили на Дальний Восток. А мы одни остались. Брату 14 лет, мне – 12, 10 лет сестре и меньшему брату – 8. Мы работали в детской бригаде, побирались, ходили детей нянчить, прясть. Что дадут, несли друг другу».
***
«...Мы жили в Оренбургской области, родители наши были глубоко верующие люди. В 1931 году отца раскулачили, посадили в тюрьму, а нас, 6-х детей и маму привезли на 9-й поселок близ Караганды в открытую степь. Старшему брату было 11 лет, за ним шел Геночка, мне – 4 года, меньше меня были Иван – 3, Евгений – 2-х лет, а младший Павлик был грудным ребенком. С собой у нас были кошма и сундук. Мы вырыли в земле яму, постелили кошму, сломали сундук и поставили его вместо крыши. Это был наш дом. Когда шел дождь или снег, мы накрывали яму кошмой...
Стали строить саманные дома и всех стали гнать месить глину. Надзиратель ездил на лошади и плеткой загонял в глину людей. Мы резали дерн, резали всякие травы, кустарники – надо было бараки сделать к зиме, чтобы нам не погибнуть. Так вырос поселок Тихоновка на 2-м руднике. Нам, детям, паек давали очень скудный.
Зима в 1932 году была очень суровая, и умирали целыми семьями. От голода умирали люди и от холода, и от всякой болезни... И у нас на одной неделе в эту зиму умерли братики Павел, Иван и Евгений. А как умер Геночка, мы даже не слышали. Стали звать его кушать, а Геночка мертвый. Детям маленькие ящички сделали, а грудного Павлика завернули в тряпочку, в железную трубу положили, могилку подкопали и похоронили. Через два года осталось в Тихоновке пять тысяч человек. Двадцать тысяч легло там, под Старой Тихоновкой. Нас выжило двое братьев и мама. В 1933 году приехал наш отец, и вскоре умерла от голода мама».
***
«...В 1931 году мы были раскулачены и сосланы из Тамбовской области в Караганду. Сослали мать, нас, троих братьев, и еще одиннадцать семей из нашей деревни ехали с нами в одном вагоне. Там была чистая, горелая степь. Нас высадили ночью, шел дождь. Мы вытащили из вагонов доски – нары, на которых лежали, на четыре части их кололи, делали козлики. Потом рубили караганник, накрывали им козлики и получался шалаш. В этих шалашах мы жили. Всех заставляли работать. Я был малолеток, но тоже работал.
В декабре открылся сыпной тиф... И вот на праздник Сретения Господня померли мои два брата... Дома без потолков, снег валит. Люди вставали из-под снега, которые живые были. А которые не живые – под снегом лежали, их вытаскивали и клали на повозку. И везут, тянут эту тачку мужички такие же изнуренные... Везут эту повозку, и тут же падает, кто везет, помирает. Его поднимают, кладут на повозку и пошли, дальше тянуть...»
***
«...Наша семья жила в Астраханской области, отец, мать и семеро детей. У нас ветрянка-мельница была, три коровы, быки, лошади – отец был хороший хозяин. Семья была верующая, богобоязненная. В 1930 году отца принуждали вступить в колхоз, но он отказался. И вот, двух старших братьев арестовали, они отбывали срок отдельно от нас. А к нашему дому подогнали подводу и мать, отца, пятерых детей и с нами еще нашу племянницу младенца Клавочку посадили на подводу и вывезли в пустынное место в степи. Кроме нас, туда привезли еще семьдесят семей. Мы поставили из досок сарай и прожили в нем полтора года. А в 1931 г. всех нас, кто жил в степи, погрузили в товарные вагоны и, как скотину, повезли. У нас не было ни воды, ни хлеба, и все – мужчины, женщины, старики и дети вперемешку ехали в этих вагонах... Через восемнадцать дней нас привезли под Караганду и всех сгрузили на землю.
Палатки поставили для надзирателей, а для нас – ничего, хоть вымирай. Какой-то начальник ходил и шагами отмерял участок на каждую семью: "Четыре метра так и четыре метра так. Ваш адрес: улица Реконструкции, 12, можете писать домой". Караганнник вырубить было нечем. Мы залезли в него на нашей доле 4 на 4 и стали копать ямочку. Выкопали, где-то набрали палок, поставили над ямой, как шалашик, караганником накрыли, на дно постелили траву – вот и весь приют. И все мы там... друг на друге лежали. Через неделю умерла наша Клавочка, а потом стали взрослые умирать.
И папа из земли сделал печку. Он котелок на нее поставит и что-то сварит из травы. А мы около печки сидим. Она дымит, в окна снег летит, а мы сидим.
В 1932 года заболел тифом наш папа... А больница была – ни окон, ни дверей, и в самом здании снег лежал и лед на полу. У папы была высокая температура, и его на лед положили. Утром я пришла, а папа уже готов, застыл на льду.
Верующие спецпереселенцы собирались группами на молитву. А когда освободились из Долинки монахини Марфа и Мария и поселились в Тихоновке, они рассказали, что из Долинки скоро освободится оптинский старец отец Севастиан. И мы стали ждать его.
Мы познакомились с батюшкой Севастианом. И он благословил нас всей семьей переехать в Михайловку... Это мы уже как в раю стали жить.
В 1944 году в доме на Западной улице, где жили отец Севастиан и монахини, была устроена небольшая церковь, и отец Севастиан стал регулярно совершать в ней Божественную литургию. Жители Михайловки, узнав о священнике, стали приглашать его в свои дома. Разрешения властей на совершение треб не было, но он ходил безотказно. В Михайловке и других поселках полюбили о. Севастиана. Из многих областей в Караганду стали съезжаться духовные дети старца – монашествующие и миряне. Он принимал всех с любовью и помогал устроиться на новом месте. Дома в Караганде в то время продавались недорого: они принадлежали спецпереселенцам. Отец Савастиан давал деньги на покупку дома тем, у кого их не было, или добавлял тем, кому не хватало. Деньги ему со временем возвращали, и он отдавал их другим.
В 1946 г. по благословению старца православные жители Большой Михайловки подали... заявление о регистрации религиозной общины. Не добившись на месте положительного результата, верующие обратились с ходатайством в Алма-Ату к уполномоченному по делам религии в Казахстане. В ответ на это ходатайство в Карагандинский облисполком пришло распоряжение: "Запретить священнику Севастиану Фомину службы в самовольно открытом храме".
Повторные заявления направлялись в Алма-Ату и в 1947-м, и в 1948 годах. Верующие ездили ходатайствовать в Москву, обращались за поддержкой в Алма-Атинское епархиальное управление. К военкому Карагандинской области писали родители воинов, погибших в годы Отечественной войны, единственным утешением для которых была молитва за своих погибших на войне сынов: "...Но нас, – говорилось в письме, – лишают и этой возможности"».
Открытое служение
В результате в 1951 году Большемихайловский молитвенный дом, где некоторое время все-таки совершались требы, был закрыт. И только в 1953 году верующие добились официального разрешения на совершение в Большемихайловском молитвенном доме церковных таинств и обрядов – крещения, отпевания, венчания, исповеди. Теперь к отцу Севастиану могло обращаться уже больше людей, но литургию он мог совершать только тайно на частных квартирах верующих.
После трудового дня, келейной молитвы отец Севастиан в три часа ночи шел в заранее условленный дом, куда по одному, по два собирались православные. По великим праздникам всенощное бдение служилось в часа ночи и после короткого перерыва – литургия. Окна плотно завешивались одеялами, при этом внутри дома было светло и многолюдно. Службу заканчивали до рассвета, и также, по темным улицам, по одному–два расходились по домам.
Но хлопоты об открытии храма не прекращались, отец Севастиан посылал ходоков в Москву, и наконец в 1955 году власти разрешили зарегистрировать религиозную общину в Большой Михайловке. Начались реконструкционные работы по переоборудованию жилого дома в храмовое здание. Всем руководил отец Севастиан. Были сняты перегородки внутри дома, на крыше сооружен купол, но представители местной власти категорически запретили поднимать крышу храма хотя бы на сантиметр, тогда батюшка благословил народ ночью тайно собраться и в течение ночи углубить на один метр пол. Люди с воодушевлением взялись за лопаты, и за ночь было вывезено грузовиками 50 кубометров земли. Таким образом, потолок от пола стал на метр выше прежнего. Пол быстро покрыли досками, и утром в церкви уже совершался молебен.
Во дворе храма построили дом, назвав его «сторожкой», к которому постепенно пристроили четыре комнаты: трапезную с кухней, келью для келейниц и комнату, которая стала кельей о. Севастиана. Здесь же, во дворе устроили открытую часовню для служения Пасхальной заутрени и Крещенского водосвятия. В кухне были поставлены нары для приезжих, которых особенно было много под праздники (через несколько лет власти приказали эти нары убрать). Жители Михайловки стали приносить сохранившиеся у них иконы, некоторые иконы были спасены ими при закрытии в 1928 году старой Михайловской церкви.
Предательство
Священников отец Севастиан подбирал себе сам. Сначала приглядывался к человеку, потом призывал и говорил: «А вам надо быть священником». Имея большой духовный и жизненный опыт, старец хорошо понимал, насколько опасно может быть для общины принятие чуждого по духу человека, который мог оказаться и прямым врагом Церкви.
В начале 1950-х годов к нему обратился иеромонах Антоний, отец Севастиан принял его и благословил служить вместе с собой. Отец Антоний обладал благообразной наружностью и красивым голосом. Он увлек на свою сторону многих духовных детей отца Севастиана, в том числе и из самых близких, и в конце концов пожелал отправить отца Севастиана за штат и стать во главе прихода. С этой целью он отправился в Алма-Ату к митрополиту Николаю (Могилевскому). Вместе с ним отец Севастиан благословил ехать пономаря и члена ревизионной комиссии Павла. «Когда мы зашли в приемную владыки Николая, – рассказывал впоследствии Павел, – отец Антоний стал говорить, что отец Севастиан старый и слабый, что на приходе мать Груша всем командует. "Ну, хорошо, – сказал владыка, – отца Севастиана отправим за штат, а вас назначим на его место". Когда я услышал эти слова, у меня полились слезы, я упал владыке в ноги и стал просить его ради Христа не отправлять батюшку за штат: "Ведь он стольких людей поддерживает, среди них есть больные, парализованные, как освободившийся из Долинки иеромонах Пармен, которого батюшка тоже взял на свое обеспечение. Они погибнут без его помощи". Так я слезно умолял владыку. Владыка подошел ко мне и поднял с колен со словами: "Брат, не плачь так. Отца Севастиана оставим на своем месте, пусть служит, как служил, успокойся"».
Отец Севастиан был настоятелем храма одиннадцать лет – с 1955 по 1966 год, до дня своей кончины.
Спасает ли митра?
В 1957 года, в день празднования иконы Божией Матери «Нечаянная радость», архиепископ Иосиф (Чернов) возвел о. Севастиана в сан архимандрита. Свое возведение в сан архимандрита отец Севастиан принял с глубоким смирением. Как-то после службы, держа в руках митру, он сказал: «Вот – митра. Вы думаете, она спасет? Спасут только добрые дела по вере».
Отец Севастиан следил за чтением и пением хора, чтобы читали и пели со страхом Божиим, благоговейно и молитвенно, не терпел, когда один заглушает всех. С Херувимской песни до конца обедни запрещалось всякое движение в храме, включая оформление треб и торговлю свечами. Отец Севастиан старался возродить в храме дух Оптиной Пустыни.
Здоровье у отца Севастиана было слабое, он был часто в напряжении, особенно в тот период, когда церковь была не зарегистрирована и он тайно, только с самыми близкими людьми служил литургию. Он в то время явно нарушал закон, и его в любое время могли арестовать. И впоследствии, когда в церкви уже служили открыто и заходил человек в погонах, отец Севастиан часто думал: «Могут сейчас подойти, прервать службу и арестовать». Однажды кто-то из духовных детей сказал ему: «Я боюсь вот такого-то человека». А он, улыбнувшись, сказал: «А я не боюсь его. Я никого не боюсь. А боюсь, что церковь закроют, этого боюсь. И за себя не боюсь – я за вас боюсь. Я знаю, что мне делать. А что вы будете делать – я не знаю».
В церкви всегда было много молодежи, только на клиросе до семнадцати девочек пело. И все скрывались, когда приезжал уполномоченный по делам религии с проверкой. Как только сообщают: «Власти!» – все прячутся. По восемь человек приезжало с уполномоченным. В храм зайдут, а на клиросе только одни старушки стоят. Власти предполагали все же церковь закрыть и вызывали для этой цели к себе отца Севастиана. Он приезжал, но они терялись и не знали, какой к нему найти подход. «Что за старичок, говорят, что мы не можем ничего? Ну, пусть постарчествует, а как его старчество пройдет, мы церковь закроем».
Однажды уполномоченный стал требовать, чтобы священнослужители перестали выезжать с требами из Михайловки. И на другой день вместе с старостой о. Севастьян приехал в облисполком к уполномоченному и, обращаясь к нему, сказал: «Товарищ уполномоченный, вы уж нам разрешите по просьбе шахтеров совершать требы в Сарани, в Дубовке и в других поселках. Иногда просят мать больную причастить или покойника отпеть». И уполномоченный на это вдруг извинительно произнес: «Пожалуйста, отец Севастиан, исполняйте, не отказывайте им».
Любил бывать в поселке Мелькомбинат. Он говорил, что в Михайловке у него "Оптина", а на Мелькомбинате – "Скит". Туда он собирал своих сирот и вдов, покупал им домики и опекал их. И когда он приезжал на Мелькомбинат помолиться, люди бросали свои дела и заботы и один по одному спешили туда».
Правила духовной жизни
«О молитве о. Севастиан говорил: "Молиться можно на всяком месте, во всякое время: стоя, сидя, лежа, во время работы, в пути. Только разговаривать в храме грешно".
Однажды среди беседы о нравах людей батюшка сказал и даже указал: "Вот этих людей нельзя трогать, они, по гордости, не вынесут ни замечания, ни выговора. А других, по их смирению, можно". Иногда пробирал одного кого-нибудь при всех (бывало, даже не виновного, но смиренного и терпеливого), чтобы вразумить тех, которым нельзя сказать о проступках и недостатках прямо. Таких он сам не укорял и не обличал и другим не велел, но ждал, терпел и молился, пока человек сам не осознает и не обратится с покаянием к Богу и к духовному отцу».
«Многим молодым девушкам благословлял работать в больнице. "Самое жестокое сердце, глядя на таких страдальцев, может смягчиться и сделаться сочувственным и сострадательным к ближнему. От этого зависит спасение души".
Говоря о пользе нестяжания, отец Севастиан приводил в пример одного своего знакомого священника, у которого после его кончины ничего не осталось: ни денег, ни вещей. "Как хорошо! Как легко умирать, когда нет ничего лишнего! И будет приют в Царстве Небесном".
Но не без рассуждения отец Севастиан и сам милостыню подавал и других предупреждал. Особенно пьяниц избегал.
"Умеренность, воздержание, рассуждение, своевременность, постепенность – полезны всем и во всем".
Очень огорчался, что в народе больше почитались праздники чудотворных икон Божией Матери, чем двунадесятый праздник Рождества Пресвятой Богородицы, в день которого народа в храме бывало мало.
Отец Севастиан старался довести до сознания прихожан значение и величие святого апостола Иоанна Богослова и научил их приходить в храм в день его памяти. Часто говорил: "Ведь у вас в семьях нет мира и любви между вами. А кто вам поможет, как не он, святой Иоанн Богослов, апостол любви? "Дети, любите друг друга!"
«Пробирал тех монахинь, которые любили напоказ одеваться в монашеское, или мирских вдов и девиц, одевающихся в черное. Говорил: "Лучше всего одеваться в синий или серый цвет, скромно. Черное не спасет и красное не погубит". Молодым советовал одеваться в пестрое, чтобы... не поносили напрасно.
«Не раз и не два отец Севастиан делал замечание родителям за чрезмерное пристрастие и привязанность к своим детям, за то, что родители готовы чуть не молиться на них вместо Бога. "Сами простые крестьяне, малограмотные, одеваются и обуваются абы во что и абы как, недоедают ради того, чтобы своих детей одеть, обуть и выучить наравне с городской интеллигенцией. А дети, выучившись, начинают презирать неграмотность и нищенское одеяние своих родителей, даже стыдятся их"».
"Никто не надейся на себя до самой смерти в борьбе со страстями. Только один Господь силен избавить от страстей просящих у Него помощи".
Некоторым, жалующимся на беспокойство отец Севастиан отвечал: "Тогда может быть покой, когда пропоют: "Со святыми упокой..." А до этого не ищи покоя до самой смерти. Человек рождается не для покоя, а для того, чтобы потрудиться, потерпеть ради будущей жизни (покоя). Здесь мы странники, пришельцы, гости. А у странников нет покоя в чужой стране. Только вера, добрые дела, милостыня идут с ним в будущую жизнь, и никто не поможет: ни друзья, ни родные"».
Он напоминал не раз: «Зло находи в себе, а не в других людях или вещах, с которыми ты не сумел правильно обращаться. Так и ребенок обращается с огнем или мечом: себя же жжет, себя же режет».
«Что дороже всего на свете? Время! – говорил он. – И что теряем без сожаления и бесполезно? Время! Чем не дорожим и пренебрегаем больше всего? Временем! Потеряем время – потеряем себя! Потеряем все! Когда самую ничтожную вещь потеряли мы, то ищем ее. А потеряем время – даже не осознаем.».
«Он просил: "Мирнее живите". Однажды поехали на требу и забыли кадило. Стали друг друга укорять. Батюшка сказал: "Я сам виноват", – и все замолкли. Отец Севастиан говорил: "Вот набрал я вас здесь всех слепых, хромых, тюшкиных и матюшкиных. Сам я больной и больных набрал"... "Ну, собрались, и будем помаленьку служить, тюшкины-матюшкины!"»
Духовная дочь отца Севастиана вспоминала: "В 1956 году я тяжело заболела сердцем. Но отец Севастиан сам узнал, что со мной беда, и прислал ко мне отца Александра и мать Анастасию. Отец Александр исповедал меня и причастил. После причастия я сама прочла присланное с ними письмо от отца Севастиана. Оно было коротким, но дало мне силу и надежду: "Христос посреди нас! Многоуважаемая и дорогая Татьяна Владимировна! Ваша тяжелая болезнь не к смерти, а к славе Божией. Вам еще предстоит много потрудиться. Мы сейчас позаботимся о Вас..." После причастия отец Александр и мать Анастасия еще долго сидели у меня в палате. Молились, читали Евангелие".
«Отец Севастиан не благословлял ездить по монастырям. "Здесь, – говорил он, – и Лавра, и Почаев, и Оптина. В церкви службы идут – все здесь есть". Если кто-то собирался куда переезжать, он говорил: "Никуда не ездите, везде будут бедствия, везде – нестроения, а Караганду только краешком заденет"».
"Не плачь, пусть носят"
Со временем отец Севастиан стал заметно слабеть. Но так же ежедневно в богослужебное время отец Севастиан бывал в храме. Он говорил: "Какой же я священнослужитель, если божественную литургию или всенощную пробуду дома?"
В храме за панихидной ему отделили перегородкой маленькую комнатку, которую назвали "каюткой". У задней стены за занавеской стояла кровать, где он мог отдохнуть во время службы, когда его беспокоила боль или сильная слабость. У окна стоял небольшой стол, перед ним кресло, над которым висела большая икона Пресвятой Троицы... Иной раз отец Севастиан давал возглас, и ложился на койку, и под ноги ему подкладывали валик, чтобы ноги были немного повыше. Он в полумантии был, в епитрахили и поручах. И ектинию иногда лежа говорил. На Евангелие всегда вставал, надевал фелонь, и Евангелие всегда читал в фелони. Исповедников батюшка принимал, сидя в кресле».
Чувствуя близкую кончину, частенько напоминал, чтобы на священнические и руководящие должности ставили хотя и слабых, немощных, но своих. Тогда все будет без изменений, как при нем было.
С января 1966 года здоровье его сильно ухудшилось. Видя его страдания, врачи предложили, чтобы послушники носили его в церковь в кресле. Сначала он не соглашался, но когда после долгих уговоров его лечащий врач... заплакала от непослушания своего пациента, он положил ей на голову свою руку и сказал: "Не плачь, пусть носят". Мальчики-послушники... быстро соорудили легкое кресло из алюминиевых трубок, келейница укутала отца Севастиана теплым шарфом, усадили его в кресло и понесли в церковь.
В Пасхальную ночь 10 апреля: "Вот я всех вас прошу, чтобы вы утешали друг друга, жили в любви и мире, голоса бы никогда друг на друга не повысили. Больше ничего от вас не требую. Это самое главное для спасения. Здесь все временное, непостоянное – чего о нем беспокоиться, чего-то для себя добиваться. Все быстро пройдет. Надо думать о вечном". Отца Севастиана одели, и мальчики понесли его в церковь».
Отца Севастиана понесли в церковь. Он был в мантии и клобуке. Посидел немного у престола, потом поднялся и вышел через Царские врата на амвон и снова стал прощаться с народом: "Прошу вас об одном, об одном умоляю, одного требую: любите друг друга. Чтобы во всем был мир между вами. Мир и любовь. Если послушаете меня, а я так вас прошу об этом, будете моими чадами. Я – недостойный и грешный, но много любви и милости у Господа. На Него уповаю. И если удостоит меня Господь светлой Своей обители, буду молиться о вас неустанно и скажу: "Господи, Господи! Я ведь не один, со мною чада мои. Не могу я войти без них, не могу один находиться в светлой Твоей обители. Они мне поручены Тобою... я без них не могу"...
В последние дни жизни отца Севастиана многие из его духовных детей, не желая покидать старца, ночевали при церкви. 18 апреля после вечерних молитв отец Севастиан попросил прочесть Пасхальные часы, после чего все разошлись по своим местам... А ночью он скончался, на Радоницу 1966 года.
Из воспоминаний духовных чад: «Отца Севастиана хоронили на Михайловском кладбище. На катафалке гроб везли только небольшой отрезок пути до шоссе. Свернув на шоссе, гроб понесли до кладбища на вытянутых вверх руках. Он плыл над огромной толпой народа и был отовсюду виден. Все движение на шоссе было остановлено, народ шел сплошной стеной по шоссе и по тротуарам. Окна домов были раскрыты – из них глядели люди. Многие стояли у ворот своих домиков и на скамейках. Хор девушек с пением "Христос воскресе" шел за гробом. "Христос воскресе" – пела вся многотысячная толпа. Когда процессия проходила мимо цементного завода, весь забор был заполнен сидящими на нем рабочими, и вся смена в запачканных спецовках высыпала на заводской двор. Сквозь толпу ко гробу пробирались люди, чтобы коснуться его рукой».