К итогам 1917-го года. Часть 1. Кто виноват?
Священник Георгий Кочетков: Уже так много говорилось об итогах революции – и на нашей конференции, и в течение всего года, пока шла Акция национального покаяния, да и вообще это уже столетние вопросы. Что-то, уже чувствуется, становится общим мнением, достигнут консенсус по ряду вопросов. Конечно, Ольга Александровна Седакова права, что по каким-то аспектам подводить итоги рано, потому что далеко не всё завершилось, да и не скоро будет поставлена точка в этой трагической истории. Ещё не очень понятно, какой она будет. К сожалению, об этих итогах приходится говорить очень конспективно. Наверное, нужно будет ещё не один раз возвращаться к этим вопросам, и сейчас я сделаю только какой-то набросок того, о чём я в последнее время больше думаю и о чём мы, может быть, говорили меньше или вовсе не говорили на этой конференции. Мне кажется, об этом сказать всё-таки нужно в связи с итогами прожитого столетия.
Да, потери были везде, потери страшные. Можно отталкиваться от любой точки, и везде найдем зияющие дыры. И многое не восстановимо, и это самое страшное. Есть вещи, которые нельзя возродить, нельзя вернуть, из того, что хотелось бы возродить и вернуть, потому что, конечно, есть и то, что и не хотелось бы возвращать – оно ушло, и слава Богу. Правда, какой ценой, какими средствами! Цена была такая, что иногда даже за хорошие вещи спасибо не скажешь. И всё-таки я по-прежнему стою на той точке зрения, что больше всего пострадал человек: человек и человеческое общение, человек и церковь, человек и общество, человек и семья, человек и город или село, человек и нация. Здесь мы понесли самые тяжёлые потери. Человек за это время стал действительно массовым. У нас мгновенно произошло то, что почти естественно и незаметно шло в европейском контексте, – восстание масс, о котором так прекрасно писал Ортега-и-Гассет. (Мы слышали очень интересный доклад Александра Сергеевича Баранова о солдатской массе в 1917 году.) Так вот, человек стал массовым. И в чём-то справедливы оценки, что такой человек со всеми своими инстинктами – ниже, хуже животного. Человек стал слабым, безликим, больным в массовом масштабе или заражённым идеологией как чумой. Правда, нельзя не вспомнить, что – не благодаря, а вопреки этому – он показал и пример святости и подвига, нашёл новые пути обретения соборности и личностности. Открыты такие глубокие, экзистенциальные вещи, о которых XIX век и начало XX не знали и знать не могли, что мы можем констатировать, скажем, читая материалы великого Поместного собора 1917-1918 годов.
Какие итоги революции я вижу в нашей церкви? Прежде всего надо напомнить, что той старой Российской церкви нет. Сейчас официальная церковная идеология всё больше связывается с идеей крайнего клерикализма, установления жёсткой вертикали власти, где христианских личностностных и соборных отношений просто почти нет. Но наряду с этим надо увидеть и другое – явный уход от константиновского периода церковной истории. Хотя и страшным образом, но константиновский период, слава Богу, закончился, и начался некий постконстантиновский период, о котором писал уже отец Сергий Булгаков. Здесь есть целое откровение общинно-братской жизни. Это всегда было в христианстве, без этого христианства нет! И всё-таки обрелось что-то совершенно новое на этом пути. Говоря о соборности и личностности, мы уже не просто базируемся на Хомякове, или Бердяеве, или Достоевском, но мы обращены к будущему и здесь нам есть что сказать на пользу всему миру.
Что самое важное по итогам столетия произошло в жизни нашего народа? Конечно, он до сих пор переживает тяжелейший кризис, он потерял свою идентичность, потерял своё лицо, как и вся наша земля. Всё смешалось, все смешались. Нет старого русского человека, нет старого русского народа, нет старого русского языка, нет старого русского качества жизни, даже русской кухни, русских песен, русского характера, русских умов! Я был очень рад тому, что сегодня услышал обращение вот к этому особому русскому уму, но где вы его сейчас видите? Это большая редкость. Практически нет настоящих русских традиций (стилизации я не беру в расчёт). У нас самый повреждённый народ в мире – и телесно, и душевно, и духовно, в том числе психически. Мы слышали несколько докладов психиатров высшего класса, которые, хотя и не озвучивали напрямую эти характеристики, но очень близко подводили нас к этому выводу.
А что мы видим в нашем обществе? То же самое. Нет никакого русского общества. Нет русской культуры, как и русской земли. Нет русского государства, русских городов и сёл. Мы можем это увидеть в сравнении, например, глядя на прекрасное собрание цветных фотографий Прокудина-Горского начала XX века, о котором напомнил Феликс Вельевич Разумовский и которое, к сожалению, хранится в американской Библиотеке Конгресса. Мы можем это чувствовать каждый день, стоит отъехать буквально на сто метров от нашего Братского дома. Тут всё сразу видно. И во множестве других случаев то же самое.
Наша страна – по-прежнему страна-кладбище. Мы ходим по костям. Десятки миллионов жертв вопиют к небу, хотим мы того или не хотим, имеем мы желание мстить или не имеем – всё равно эта кровь вопиет к Богу. Как-то считается, что если мы не хотим мстить, значит, как бы и нет этого. А оно есть! И никуда не денется, никогда, до тех пор, пока Бог не простит свершивших это звероподобных преступников. Нет человеческих сил их простить. Когда на чаше весов – сколько? – от 55 до 65 миллионов жертв (мы видели и слышали эти цифры в первый день конференции), кто может взять на себя ответственность и сказать: «Я простил»? Ты можешь простить убийц своего отца, деда, но ты не можешь простить убийц 65 миллионов человек! Лишь Бог может. А мы стараемся присоединиться к Божьему действию. Поэтому 30 октября каждый год мы нашим братством во всё большем и большем количестве городов, мест, стран читаем имена жертв, среди которых есть немало убийц, немало палачей. И мы не смотрим, кто праведник, а кто грешник, не смотрим на различие национальностей, вер – мы молимся за всех людей, верующих и неверующих, уж не говоря про их различное социальное положение.
К сожалению, сейчас нет и старых русских богатств, в том числе художественных и культурных. Что, нам возвратят проданные за бесценок сокровища Эрмитажа? Сейчас мы их находим везде: в Вашингтоне, в Нью-Йорке, в Лиссабоне – где хотите, я могу вам назвать все эти места. Но эти наши сокровища хоть можно увидеть в чужих музеях (включая даже самые благородные, типа Лувра или собрания Английской королевы), путешествуя по Европе, Америке, по другим странам. А ведь многое было просто уничтожено или разграблено.
Есть и какой-то мировой масштаб этой трагедии, от чего ещё страшнее. Произошёл, на мой взгляд, огромный цивилизационный сдвиг. Россия, Германия и Австрия в XX веке проиграли в конкурентной борьбе разных цивилизаций, вер и культур. Вместо них на первое место вышли Америка с Англией и Израилем. Христианский мир захлестнула варваризация, секуляризация. У нас победили индустрия смерти и фабрика страха, индивидуализм и виртуализация. Мы впитываем в себя самое плохое, в первую очередь то, с чем борются люди в других странах. Но там легче, там есть наряду с этим ещё что-то своё, корневое, а у нас этого чего-то своего уже нет. У нас нет никакой сопротивляемости, резистентности! Победил коллективный и массовый человек. Произошёл распад традиционной семьи. Мы больше других переживаем трагедию конца искусства. Разыгралась трагедия личности. Всё, что было хорошего после 1917 года, было не благодаря, а именно вопреки господствующему тренду. Обнажился ад, но и приблизилось Царство Небесное. Вот тут опять одно от другого не оторвёшь.
Можно кратко сказать и об общемировых и внутрироссийских процессах, которые сделали возможной саму победу революции в России. Да, есть общемировые процессы: та же самая безжалостная конкуренция, возможность применять любые средства, идеология, господство СМИ, восстание масс и низовой культуры, духовный кризис, отступление. Есть и внутрироссийские процессы: разделение образованного народа и необразованной массы, о чём мы уже упоминали; безверие и суеверия, сыгравшие не последнюю роль; всё тот же индивидуализм и рационализм, даже своеобразный сциентизм начала ХХ века, за которым погнались, как за пером Жар-птицы; недостаток любви и доверия всех ко всем; кризис власти, абсолютной монархии, церкви и национальных окраин, предательство со стороны евреев и многих других народов, их национализм и шовинизм, как религиозный, так и секулярный. Это серьезные вещи, которые нельзя замалчивать.
На конференции мы почти совсем не говорили о некоторых проблемах, в частности о поработившем людей страхе, национальных проблемах и всё том же предательстве, которое коснулось и Русской церкви (многие её предали!), и русского народа, и русского общества, и государства, уж не говоря про царя. Это сложные и болезненные проблемы. И понятно, что мы не спешим о них говорить, но без них ничего не получится, мы никак не подведём итогов и не поймём специфики революции в России, которая была антирусской. Поэтому я был рад тому, что официальный представитель церкви (Александр Щипков) на днях опротестовал именование «русская революция», которое нормально звучало в начале XX века, когда «русская» означало «российская». Но революция-то была антирусской и антироссийской, и антицерковной. Нам нужно понять, исходя из этого, и особый характер беспрецедентной жестокости, в том числе к коренному народу страны, мстительность, ненависть, страх, предательство, хилиастические мотивы. Помните плакаты революционного времени: «Царству рабочих и крестьян не будет конца!»? Это почти цитата из Символа веры, только вывороченная наружу. Но откуда это взято? Что это? Эти вещи имеют не внешний, а внутрицерковный и духовный смысл. Многие боролись за себя, за своих, за своё. Многие проявляли, если брать страну в целом, настоящий шовинизм, то есть были готовы на уничтожение тех людей, с которыми рядом жили, часто веками. Эти вещи, мне кажется, ещё заставляют нас думать и думать при подведении итогов революции в России.
Феликс Разумовский: С тем, что сказал отец Георгий, у меня полная солидарность. Тут мне нечего добавить, кроме благодарности, конечно.
По поводу размышлений Ольги Александровны Седаковой о том, что ещё рано подводить итоги. Столетие прошло. Режим развалился уже двадцать пять лет назад. Говорить о том, что сегодня «те же методы» – вы меня простите, это такие либеральные штампы. А какие ещё методы могут быть? Произведена селекция. И что, после этой селекции можно себе представить, что будет какой-то расцвет национальной жизни, торжество демократии? Как это вообще можно? Тут если к человеку в провинции попадают деньги или какие-то возможности до них дотянуться, сразу начинается «распил» и так далее. Неужели непонятно, что происходит и следствием чего это всё является? Следствием того, о чём мы сейчас говорим. Неужели можно было бы предположить, что после всего этого здесь будет жизнь, хоть чем-то похожая на то, что мы видим в Европе или где-то ещё? Конечно, совершенно изуродованный народ и изуродованное общество, изуродованные отношения – всё то, о чём говорил отец Георгий. И методы соответствующие. А какие они ещё могут быть? Ну давайте сейчас дадим всем тот объём свободы, который по каким-то международным нормам считается приемлемым. И что? Единственная по-настоящему консолидированная сила в стране – это криминал. Крестьянства нет. Предпринимательский слой был уничтожен. Все сословия были уничтожены, включая интеллигенцию. Какие ещё методы управления?
По поводу массового человека и по поводу идеологии. Дело в том, что идеология, на мой взгляд, не дотянула до 91-го года. Конечно, в данном случае процессы нельзя идентифицировать с точностью до месяца, до года, но всё-таки в 80-е годы страна уже жила при таком массовом советском мещанстве. Этот упрощённый человек и вообще упрощенчество – главное следствие большевизма: вся сложность жизни была вытянута в «дважды два – четыре». Так что оценивать, подводить итоги и, следовательно, осмыслять то, что произошло, необходимо, я в этом глубоко убеждён. И в той ситуации, в которой мы живем, – по крайней мере, наше сегодняшнее собрание об этом говорит, – можно что-то делать. Хотя я весьма пессимистично смотрю на проблему, но нужно отдавать себе отчёт в том, что мы не живём сейчас в советское время. Какое оно – хуже, лучше – это отдельный вопрос. Но оно принципиально другое. А сходств бесконечное множество – потому что человек практически «оттуда». И нельзя ставить вопрос: когда это закончится – тогда мы начнём размышлять. Понятно, как это может закончиться: как закончилась история Римской империи. После этого – только абстрактные разговоры историков. Поэтому пока не закончилось – нужно пытаться это осмыслить.
Павел Проценко: Спасибо участникам дискуссии за обсуждение. Я бы хотел к замечательной речи отца Георгия уточнить один момент, который мне не ясен – об ответственности перед русским народом евреев и других народов. Я памятую книгу «Двести лет вместе» Александра Исаевича Солженицына. Он был крайне осторожен в этом описании и просто говорил, что ответственность всех национальных общин очень велика и нужно быть очень осторожными в момент шатания жизни. Но он много говорил и об ответственности, прежде всего, русского народа, в том числе и своей общественной позицией, он имел право сказать это. А что вы имеете в виду?
Священник Георгий Кочетков: Наверное, то же самое.
Павел Проценко: Но всё-таки мы подводим итоги революции – вы упомянули об этом как об одной из важных деталей катастрофы. Такая ли важная это деталь?
Священник Георгий Кочетков: Принципиально важная. Без этого невозможно понять многие процессы, их специфику. Были страны коммунистического лагеря, где тоже многие страдали, где было много ужасных вещей, но они даже представить себе не могут того, что было здесь. И это связано не просто с историческим моментом и многими проблемами, о которых мы здесь говорили эти два дня. Это было связано ещё и с уникальным составом исполнителей: кто задавал тон и как. Это часто не было объективным, это было и субъективным. И поскольку в основном это была еврейская, или точнее иудео-большевистская революция, то хотим мы того или не хотим, долго, очень долго, а в чём-то до конца советской власти тон задавали именно люди еврейской национальности со своим специфическим нехристианским менталитетом. Очень многое объясняется, когда внимательно, совершенно беспристрастно, научно изучаешь, скажем, иудаизм, как старый, так и современный. Тогда многое в том, что здесь происходило, становится ужасно узнаваемо. Многие вещи нельзя понять без этих вопросов. Александр Исаевич был совершенно прав, что он очень осторожничал в своей замечательной книге «Двести лет вместе». Он цитировал только еврейских авторов, их словами говорил о евреях. Понятно, что это было не всестороннее исследование. Но я считаю, что он правильно делал. Вопрос острый, вопрос не простой. Не всё здесь известно. Сейчас, конечно, стало известно значительно больше. Но нужно быть всегда осторожным, когда речь идёт о людях. Тем более, что среди евреев были люди, которые сами страдали от этой машины, которые вели себя благородно и честно. Но господствующий тренд, основная тенденция, к сожалению, была иной. Не случайно люди утверждают, что советская власть не удержалась бы, если бы не опиралась на еврейское население, особенно в первый период. И так было до конца 20-х годов, даже до конца 30-х, или до конца 80-х – мне трудно сказать. Но всё это было очень-очень сложно. Многие вещи у нас просто на глазах, если посмотреть на состав органов НКВД вплоть до конца советской власти, или идеологических органов, или в широком контексте идеологических, то есть кто реально влиял на массовое сознание, вплоть до искусства, кино, советских песен. Эти вещи не случайны. Просто нужно научиться говорить об этом вместе. Скажем, о евреях надо говорить при евреях. Когда говорят о евреях без евреев, я не очень доверяю таким разговорам. Потому что всегда легко всё свалить на одних евреев. И это будет неправда. Вы знаете, такие прецеденты есть – всё свалить или только на царя, или на церковь, или только на интеллигенцию, или только на евреев и так далее. К сожалению, большинство высказываний – пока такого рода. Поэтому надо об этом говорить, но иначе. Когда мы не говорим об этом, стесняемся, боимся кого-то обидеть – хорошо, что мы боимся обидеть! надо стараться никого не обижать! – но надо говорить то, что было, потому что это тоже не должно повториться. Конечно, это совершенно не освобождает все другие народы, включая русский, от признания той или иной своей вины. Но всё-таки роль евреев в революции была уникальной. Никто с такой ролью сравниться не может, ни один другой народ. Это отмечено абсолютно всеми свидетелями, здесь не о чем вообще говорить. Это бесспорно. Просто надо понять причины и последствия этого. Я глубоко убеждён, без этого действительно нельзя понять революцию в России. Это один из важнейших факторов.
Теодор Шанин: Когда я первый раз общался с коллегами из Братства, которые пригласили меня поговорить об анализе русского крестьянства (моей профессиональной сфере), я начал с того, что они должны понять, что я атеист и я не уверен, что должен выступать перед ними. На что получил ответ: а какая разница? Это было очень важно, потому что такой ответ сделал меня другом Братства на все времена.
Теперь, слушая вас, я хотел бы особенно выделить то, что сказал отец Георгий. Я согласен с каждым словом, включая то, что вы сказали про место евреев в русской революции. А это значит для меня, что кроме разделения на верующих и неверующих, есть другие разделения. В данном случае я говорю о том, что есть люди, для которых этика, мораль определяет их поведение, их понимание действительности и всё, что в их жизни важно (а есть те, для кого нет). И этот срез, это разделение, которое проходит через все части российского народа, через религиозных и нерелигиозных, верующих и неверующих, – не менее важно (для меня более важно) и определяет не только моё отношение к людям, но определяет и человеческие отношения в каждой группе. А если говорить простым языком, то скажу: есть хорошие люди и есть плохие люди, и это не менее важно, чем их взгляды. И это центрально для нашего понимания человеческих отношений. А я думаю, что человеческие отношения определяют то, что мы делаем, а также особую важность Братства в России и того, что оно делает в России и что, конечно, ценю необыкновенно высоко.
Второе, что я хотел бы сказать. Здесь говорили о покаянии, и не очень ясно было, что это значит в практическом смысле. Глубина этого понятия такая, что его и впрямь непросто определить, и это не то, что делается быстро, как бы мы его ни определили. Но есть страны, в которых то, что мы здесь назвали покаянием, не совершенно, но достаточно глубоко произошло, – например, Германия. Я знаю, что в Германии практически не осталось фашистов. В академических кругах Германии, с которыми я близок, просто нет фашистов – есть только антифашисты, которые плюют, когда слышат слово «Гитлер», и правильно плюют. Я думаю, что Россия начинает такой процесс покаяния, но зашла менее глубоко, чем немцы. И в данную минуту, несмотря на то, что глубина покаяния немцев недостаточна (потому что глубина покаяния – вообще дело относительное), я думаю, что надо учиться у них хотя бы той глубине покаяния, которая выкорчевала нацизм в целом поколении. К сожалению, вырастает новое поколение, в котором опять есть неонацисты, но в старом, военном поколении я практически не встречал нацистов. И такая глубина борьбы за освобождение от такого прошлого очень важна, и ей надо учиться, в какой-то мере, странно сказать, у немцев.