«Ожесточенное желание сохранить смертную казнь связано с нашей историей, в которой жизнь отдельного человека обесценивалась совершенно»
Интервью с О.А. Седаковой об отмене моратория на смертную казнь в России.
Вопрос: Что происходит с человеком, который совершает ряд тяжких преступлений? Не переступает ли он ту грань, за которой он перестает быть человеком?
О.А. Седакова: Я думаю, самое большое, что можно сказать об этом человеке, кем он перестает быть -- он перестает быть членом общества, он перестает быть социальной личностью, поэтому справедливым наказанием было бы изолировать его от общества. Но человеком он не перестает быть никогда, потому что, если обратиться к богословским посылкам, то само бытие человека и есть в каком-то смысле образ Божий. И пока человек жив, этот образ не исчезает. Как пишут некоторые святые отцы, подобие Божие человек потерять может – преступник подобие, наверно, теряет. Но образ Божий нельзя потерять до того момента, пока человек жив. И я думаю, не дело человека или анонимной инстанции брать на себя право лишать человека жизни. Хотя инстанцию, выносящую приговор о смертной казни, нельзя назвать анонимной. Такой приговор выносится от лица государства, то есть от имени каждого из нас. Это очень хорошо чувствовали русские писатели. Лев Толстой говорил, размышляя о смертной казни в России: не хочу быть виноватым. Если человек представляет, что от его лица, как от лица гражданина страны, выносится решение об умерщвлении, физическом умерщвлении, даже самого страшного злодея, что он лично в этом умерщвлении участвует, он это решение с легкостью не примет.
Нашей цивилизации за последний век особенно нечем гордиться. Постоянно, и не без оснований, говорят о падении, деградации европейской христианской цивилизации. Но вот это достижение – отмену смертной казни – я считаю эпохальным. Условием участия в Европейском сообществе на сегодня является отмена смертной казни. В Европе об этом писали и думали много лет, много веков. Если принято как общая норма, что коллективно мы не можем лишать жизни отдельного человека, то это огромный шаг в развитии цивилизации – может быть, единственный, которым действительно можно гордиться.
Те, кто читал христианскую литературу, знают примеры множества святых, которых все бы сочли уже не людьми, но с ними в какой-то момент происходило обращение. Вспомните, кому было обещано: «Сегодня со Мною будешь в раю». Кто это? Разбойник, осужденный на смертную казнь и совершивший, вероятно, тяжелейшие вещи. Но у человека до последнего момента, пока он жив, остается эта возможность обращения. Поэтому не дело общества лишать человека этой возможности, даже если эта возможность минимальна. Даже если из тысячи таких людей только один обратится. Но здесь не действует количество, здесь не вопрос количества и процента возможности.
Что же касается нашей судебной системы, то она всем известна большим числом несправедливых решений. Наше правосудие не усвоило до сих пор презумпции невиновности; приговоров с помилованием практически не бывает, и суд означает осуждение почти автоматически. В нашей стране сохранять смертную казнь особенно опасно, потому что совершается действие, которому нет обратного хода. Это не то, что посадить на три года, а потом выпустить, когда выяснится, что не того посадили. Здесь уже не воскресишь. А то, что условия содержания тяжелы, это уже другой разговор, это разговор о том, в каком состоянии наша система пенитенциарная.
А если говорить о сущностном таком, решусь сказать, мистическом решении вопроса, то это совсем другое.
Вопрос: Существует ли связь между желанием общества и государства сохранить смертную казнь и нашей историей?
О.А. Седакова: Связь есть, такое ожесточенное желание сохранить смертную казнь связано с нашей историей, в которой жизнь отдельного человека обесценивалась совершенно. Если нужно убить, то убивали ради каких-то других причин, а не по причине личной вины человека. И казнь во времена коммунистические, – не только сталинские, но и ленинские, и позднейшие, – носила воспитательный характер. Террор был направлен не только на того, кого уничтожают или изолируют от общества, но был нужен для острастки других. Так что адресатом террора является скорее то общество, которое осталось на свободе.
У нас сложились, во-первых, привычка никакой ценности не признавать за жизнью отдельного человека по сравнению с другими реальностями типа государства, идеологии, а во-вторых, идея воспитательной казни, воспитательного наказания, которая противоречит самой идее юстиции. Потому что юстиция – справедливость -- воздает каждому человеку за то, что он совершил. Она не направлена в будущее, она направлена на преступника, он расплачивается за свое деяние. Юстиция не может служить для того, чтобы другие, которые еще ничего не сделали, боялись это делать.
Вопрос: Влияет ли наличие или отсутствие смертной казни на количество преступлений?
О.А. Седакова: Что касается практической стороны, то я думаю, здесь проведено много исследований, которые говорят о том, что применение смертной казни в этом смысле не эффективно. Я, конечно, не знаток этого вопроса, такой как юрист, но мне кажется, что это доказанное положение, что присутствие смертной казни и ее применение не уменьшает числа тяжелых преступлений.
Вопрос: Как европейская культура относилась к проблеме смертной казни?
О.А. Седакова: Думаю, что культура и в Европе, и в России всегда опережала практическое право. Потому что писатели и философы выступали всегда против смертной казни, входя в противоречие с принятыми нормами. В конце концов они совпали: практическое правосудие и то, о чем думали мыслители, религиозные и светские художники. Я не представляю себе такого художника (правда, у нас теперь создана парадигма «чудовищного художника», который понимает и искусство как насилие – такой художник вполне может быть и за смертную казнь), который мог бы принять смертную казнь. Потому что одаренный художник, имеющий дело с творчеством, несомненно, наделен болезненным даром сострадания. Он чувствует, насколько легко испортить мироздание и бережность в природе искусства и культуры. Думаю, это одно из ее свойств. Во всяком случае, в классической, традиционной культуре. Поскольку художник чувствует целое, он чувствует, как разрушение одной части влечет за собой дальнейшее разрушение. Поэтому приветствовать насилие художник никогда не мог, а русская культура, культура XIX и начала XX века, страстно выступала против отечественного насилия.
Вопрос: Справедлива ли отмена смертной казни по отношению к жертвам преступления, к родственникам погибших?
О.А. Седакова: Здесь мы можем опять вспомнить поведение святых. Конечно, нельзя требовать от человека, чтобы он поступал как святой, но можно иметь этот образец. Мы знаем, как вела себя великая княгиня Елизавета Федоровна после убийства супруга, как она требовала помилования для человека, бросившего бомбу в ее мужа. Мы знаем, что Папа Римский Иоанн Павел II подавал прошение о помиловании покушавшегося на него человека. Дело не только в том, что нам завещано прощать, как бы трудно ни было нам это исполнить, но в том, что те, кто надеется, что месть что-то исправит, мне кажется, очень ошибаются. Боль от этого не убудет. Не станет легче оттого, что надругались не только над твоим ребенком, что того, кто над ним надругался, уничтожили. Это ложный выход из положения, это не приносит облегчения.
Вопрос: Допустима ли смертная казнь с точки зрения христианства?
О.А. Седакова: Вообще говоря, смертная казнь сопутствовала всей истории человечества, и может показаться, что это фатально, что иначе и быть не может. Только теперь, в позднее время, появилась идея, что можно без этого. Здесь есть огромная разница между Ветхим Заветом и Новым. В Ветхом Завете просто предписана смертная казнь за определенные проступки и грехи. В Новом Завете нет правовой системы такой, как моисеевская, поэтому сравнивать даже нельзя. В Библии предлагается практическая, даже не богословская, а практическая юриспруденция, где дается список грехов и список наказаний. Ничего подобного в Евангелии не предполагается делать. Там не идет речь о делах, которые оставлены кесарю: кесарю – кесарево.
И, вероятно, поэтому против смертной казни ничего в евангелиях не говорится, потому что это входит в управление кесаря. Государство же не подвергается сомнению. Христианское учение о государстве, сформулированное в евангелиях и посланиях, признает государство как систему защиты слабых от сильных, беззащитных от злых. И если в то время применялась такая форма защиты пострадавших, как смертная казнь, то про это ничего не говорится. Но если читать все рекомендации и советы, которые дает Господь, и из этого вывести, что человек, принявший Его учение, может приветствовать смертную казнь, мне кажется это просто кощунственным. Невозможно представить, что такой человек радовался бы тому, что какого-то негодяя физически уничтожат.
Вопрос: Тогда получается, что дело в том, на какой стадии сейчас находится государство. Если оно находит в себе внутренние резервы, чтобы отказаться от смертной казни, оно это делает, а если не находит, то не делает. В каком состоянии должно быть государство, чтобы найти в себе эту силу, даже против мнения тотального большинства, принять это как норму?
О.А. Седакова: Да, действительно, это хорошее предположение. Когда обсуждается смертная казнь у нас и в Европе, то у меня впечатление, что мы находимся в разном историческом времени. Когда-то, я предполагаю, в XIX веке мы бы услышали там такие же рассуждения, такие же доводы «за» и «против». Теперь практически в Европе этот вопрос в поле норм решен, и его никто поднимать не будет. А мы – после того, что у нас было -- в другом состоянии, наверно, более ожесточенном и варварском, чем был XIX век европейский и российский. Да, почему там государство уверено, что может без смертной казни обойтись? Я не возьмусь ответить, в чем здесь дело.
В общем предположении, я думаю, в том, как оно видит своего гражданина. Более либеральные нормы предполагают больше доверия и уважения к каждому отдельному жителю, сознание того, что этот житель по природе не преступник. Его не надо пугать, стращать и запрещать, он и сам не сделает ничего такого страшного. Конечно, везде есть исключения, патологии. Но патологии не делаются примером для нормы. Если кто-то ворвался и убил школьников, то из этого не делается вывод о том, как вообще всем вести себя в школе. Патологии есть, но право рассчитано все-таки на нормы, а не на патологии. У нас больше склоняются к самому страшному, судят о нормальных людях по преступникам. Вдруг они это тоже сделают. Вот если напугать, то не сделают. Предполагается, что единственное, что управляет человеком -- это страх. Страх наказания. Иначе человек может сделать все. И, к сожалению, поскольку такое отношение между властью, порядком и подчиненными продолжается веками, то в нем есть уже какое-то основание. Это действительно не только с одной стороны. И подданные, граждане, они тоже не чувствуют часто никакой ответственности. Есть такая русская поговорка: если очень хочется, то можно... вообще нельзя, но если очень хочется, то можно.
Иначе говоря, существует идея «по понятию», «по чрезвычайному положению», «вообще нельзя, а вот здесь уже ничего не поделаешь». Эти бытовые установки наших сограждан провоцируют государство на суровые, устрашающие меры. Кажется, что действительно с такими людьми как будто бы иначе нельзя обходиться, кроме как пасти их железным посохом. Как разорвать эту связь? Я не знаю, с чего начать. Потому что она возникает в любом месте, где сталкиваются эти две инстанции. Например: библиотека и читатель, продавец и покупатель, их взаимное недоверие их взаимно подпитывает, оправдывает. Я надеюсь, очень надеюсь, что каким-то образом этот замкнутый круг разорвется, и отдельный человек приобретет достоинство, не будет делать дурных вещей не только из-за страха. И соответственно и те, кто поддерживает порядок, не будут относиться к нему как к потенциальному преступнику. Каким путем это произойдет, не знаю.
Вопрос: Какие свидетельства о смертной казни произвели впечатление лично на Вас?
О.А. Седакова: Фильм «Высший суд». Режиссер – совершенно светский человек. Скорее всего, не получивший, к сожалению, никакого религиозного воспитания и образования. Фильм снят, по-моему, в поздние горбачевские времена. Режиссер просто снял документальный фильм об одном приговоренном к смерти. Он ходил к нему, беседовал, и все это снималось. Потом этот фильм имел огромный резонанс в мире. И даже автору фильма присвоили звание, где-то, кажется, в Германии, в протестантском университете, почетного доктора богословия за то, что он показал глубину человека. В фильме мы видим молодого и, как бы все сказали, конченого, совершенно конченого человека, который участвовал в нескольких коллективных убийствах. И потихоньку перед нами разворачивается его жизнь, он рассказывает о своей жизни с детства. И кончается фильм последним его разговором, накануне казни, где он говорит, что он не будет обижен на тех, кто его будет расстреливать и что он их будет любить, потому что это последнее, что он видит в этом мире. И то, как он это говорил, что все, что у него осталось, это только любовь и благодарность, это меня потрясло. Как и всех зрителей. Потому что это место, где ты этого не ждешь. В этом человеке ты этого не ждешь. Это такое прозрение благодарности и покаяния. Он не бунтует даже против этого приговора.
Но когда показывают его уходящую спину… Это последнее, что мы видим, но с этим не может смириться зритель. Ему только что показали ожившего человека, и вот сейчас этого человека не будет. А произошло это только потому, что, как выяснилось, с ним никто не разговаривал. Он не знал человеческого внимания, общения. И этот режиссер был первым человеком, который с ним разговаривал. Не пастырь, не священник. И этого было достаточно, чтобы с ним произошла такая перемена. Его лицо в последней беседе меня просто потрясло. Этот фильм сочли в своем роде богословским, потому что он показывает ту невидимую часть в человеке и возможность ее пробуждения там, где мы никогда не подумаем. Мы никогда бы не подумали, что в таком человеке, что от него мы можем услышать такие слова.