Священник Георгий Кочетков: церковному сознанию еще предстоит принять общинно-братскую жизнь
– Отец Георгий, сегодня большое внимание уделяется празднованию 1025-летия Крещения Руси. Каково, на Ваш взгляд, значение этого события для Русской православной церкви?
Священник Георгий Кочетков: Говорить о значении празднования, думаю, еще рано. Конечно, дата немножко странная. Что такое 1025 лет? Тысяча и двадцать пять – это какие-то несоизмеримые величины. Мы не праздновали круглые даты – пятидесятилетия и столетия, – а сейчас празднуем 1025-летие. Наверное, здесь надо искать какой-то глубинный смысл. Я полагаю, это празднование связано с желанием посмотреть, что произошло после 1000-летия Крещения Руси. Тогда это была действительно значительная, важная дата, хотя и не очень усвоенная в нашем народе, не очень осознанная. Люди делали слишком мало выводов из того, к чему призывал этот праздник, вернее, из того, что он означал, тем не менее, нам всем памятно празднование тысячелетия, этого миллениума христианства на Руси. Теперь, конечно, нужно посмотреть, что произошло за четверть века, потому что именно после празднования тысячелетия Крещения Руси в церкви и в стране стали происходить серьезные изменения, которые обозначают глубинный сдвиг в пластах нашей истории. Может быть, значение этого праздника и заключается в том, что нужно подвести итог нашего четвертьвекового развития. Эту же идею мы можем найти и в послании патриарха Кирилла, посвященном этой дате. По-моему, это самый естественный ход мысли.
– 1000-летие Крещения Руси праздновалось совсем в других условиях. Как происходило само празднование, как оно воспринималось верующими и неверующими? Какие у людей были надежды? А какие ожидания были у Вас? Что из них осуществилось?
Священник Георгий Кочетков: Если возвращаться мысленно – в сердце своем, в памяти – к тому, что происходило четверть века назад, то надо сказать, что какие-то ожидания действительно были. Я думаю, они были у всех – и у тех, кто очень не хотел какого-либо воспоминания о церкви в советских условиях жизни, даже под самый закат этой эпохи, уже в период перестройки, и у тех, кто хотел все-таки обрести какое-то историческое чувство, историческую память, утерянную, к сожалению, в советское время во всём советском обществе. Эта память сохранялась, скорее, или как обращение назад, к прошлому, к дореволюционной России, или в отношении истории других народов и стран, особенно Западной Европы, Америки, Израиля. Это казалось тогда более стабильным и надежным. А вот история в нашей стране, в нашем народе, как бы потеряла свой смысл и дух после Октябрьской революции 1917 года и окончательно завершила свой видимый бег к середине XX века. Началось какое-то безвременье, внеисторическое существование, некая историческая пустота. Духовные события происходили всегда – явно или неявно, чаще неявно, невидимым образом, – но история требует воплощенности, она требует некоторого единства, некоторой устремленности к какой-то единой цели. Вот этого как раз в нашей стране, начиная с послевоенных времен, с середины XX века, уже не было. И народ, конечно, чувствовал, что он живет в стране, которая не страна, в народе, который не народ, в том социальном строе, который нельзя назвать всерьез социальным, то есть общественным строем.
Конечно, что-то из этого осталось и до сих пор. До сих пор есть пережитки советского прошлого во всех слоях нашего общества, снизу доверху – и в церкви, и в народе, точнее, в людях. Есть та же раздробленность, то же отсутствие единства, то же беспамятство, та же неустремленность вперед. Нет осмысленной цели существования, нет понимания того, что является главными жизнеобразующими средствами нашей жизни. Это всё сохранилось. В общем-то, безвременье, конечно, осталось.
Но как раз благодаря церкви эти вопросы обостряются, они как бы обнажаются, становятся более явными. Эти провалы, эти проломы в исторической памяти, эти утраты со временем начинают быть ощутимыми, видимыми.
Возвращаясь к вашему вопросу, я не могу сказать, что во время празднования 1000-летия Крещения Руси у меня были какие-то особенно радужные мысли относительно будущего. Когда в 1988 году нам удалось открыть православный (ныне Свято-Филаретовский) институт, меня больше волновало, будет ли восстановление подлинной христианской жизни, возможно ли это восстановление хотя бы в малых формах, в малом объеме. В 1988 году все понимали, что происходят существенные изменения, но никто еще не думал, что советская власть так скоро падет и ее просто не будет как таковой, хотя бы юридически. Поэтому по-прежнему приходилось думать о том, чтобы защитить себя и других от агрессии зла, от агрессии окружающей среды, приходилось думать о том, чтобы помогать людям приходить к Богу и в Церковь, вообще помогать всем, кого Господь нам дает в качестве ближних. И конечно, эта направленность на миссию, катехизацию, общину – тогда еще о братстве речи не было – была актуальнее всего, и об этом мне приходилось больше всего думать.
Тем более что именно тогда, в 1988 году, в год тысячелетия Крещения Руси, у нас родилась первая община, то есть по сути возобновилась общинно-братская жизнь в нашей стране и в нашей церкви. Но мы тогда еще не представляли, насколько это будет существенно, насколько важно для многих. Нам казалось, что это касается лишь нас и небольшого круга наших братьев и сестер, друзей и знакомых, единомышленных и единодушных с нами людей.
Так что за это время произошло очень многое. Двадцать пять лет показали, с одной стороны, все слабости и все пустоты в жизни, а с другой – все возможные потенции. Страну возрождать можно, веру возрождать можно – вот что мы сейчас точно знаем. Можно возрождать общинно-братскую жизнь, можно возрождать миссию и катехизацию в православной церкви, несмотря на то, что этот процесс претерпевает сейчас большие трудности и испытания. Но без этого в истории и не бывает. Здесь нужны терпение, смирение, послушание воле Божьей, нужно меньше думать о себе – к этому нас приучило еще советское время. Институт, слава Богу, работает, мы в этом году отметили его двадцатипятилетие. И первая община живет, и мы тоже отмечали в этом году ее двадцатипятилетие. Это было не просто внешнее празднование: и то, и другое было большим духовным событием, связанным и с подведением итогов, и с осмыслением происходящего, и с тем, что стало легче смотреть в будущее. Вот это, я думаю, самое главное.
– Какие позитивные изменения, на Ваш взгляд, произошли в жизни церкви за двадцать пять лет? Изменилось ли отношение к миссии, к катехизации, к общинно-братской жизни?
Священник Георгий Кочетков: Это очень важный вопрос. Теперь все говорят о миссии и катехизации и снова, слава Богу, после длительного забвения и даже отторжения, заговорили об общинах и братствах. Нельзя сказать, что все всё принимают или, тем более, понимают, но нельзя сказать, и что сейчас это что-то запрещенное, или совсем неработающее, или не имеющее перспектив в церкви. Именно в церкви в целом, как в едином организме. Да, церковь, как и общество, раздвоена, растроена, раздроблена. Да, церковь внутренне не едина, и нужны еще серьезные духовные усилия, чтобы принять дар Божий, принять волю Божью о себе, чтобы трезвенно смотреть как на свое прошлое, так и на свое настоящее и будущее. Это всё непросто, это дело будущего. Тем не менее, изменения произошли большие.
И конечно, здесь надо с благодарностью вспомнить всех тех, кто послужил и служит этому делу, независимо от своего положения, вплоть до самого высокого в церкви. Я думаю, мы должны с радостью принимать то, что уже открыты возможности хотя бы для «пробы пера», для начала обсуждения практики миссии и катехизации, работы с молодежью, социальной работы. Мы должны понимать, что общинно-братская жизнь – это самое трудное, что предстоит еще принять церковному сознанию, потому что пока оно еще слишком институциализировано, слишком активно оперирует понятиями социальными, объективированными, часто формальными, холодными, мертвыми. Надо еще научиться говорить на другом языке, и тогда будет больше взаимопонимания. Пока его недостаточно, да и механизмы обсуждения в церкви серьезных проблем еще как следует не выработаны. Но все-таки надежда есть. Думаю, что Господь не оставит нас, не оставит нашу церковь – как ее каноническое и иерархическое руководство, так и весь народ, хотя он пока еще нередко пребывает во тьме невежества, предрассудков и суеверий, когда вторичные святыни или вообще вещи спорные и неоднозначные выходят на первое место в жизни тех, кто считает себя православными.
Меня порадовало, что недавно снова заговорили о братствах, правда, больше в благотворительном, социальном контексте, что и понятно: с этого обычно и начинают. Это тоже важно. Если будут братства, будут сестричества, то, может быть, церковь когда-нибудь вспомнит и об основах своего жития-бытия в истории, о том, что без общин, без братств церковь существовать не может. Не может она состоять из одних только епархий, митрополий, экзархатов, автономных и автокефальных церквей, благочиний и приходов, не может она состоять только из монастырей и духовных школ – нет, этого недостаточно. Есть более глубокие пласты жизни, которые не охватываются только лишь институциями. Есть тот дух любви и свободы от Бога, который творит себе иные формы. Это, я считаю, необходимо связать именно с общинно-братским движением в церкви. Я очень надеюсь, что в будущем как миссия и катехизация, так и общинно-братское устроение христианской православной жизни всегда будет носить неформальный, личностный характер и будет действительно приводить людей к Богу, а не просто в храм, не просто к тому или иному священнику, к тем или иным текстам или той или иной форме музыкальных произведений, иконописи и т. д. В будущем, я уверен, мы не будем путать Христа и христианскую культуру, христианскую общину и церковное общество; не будем путать иерархическую структуру и каноническое, иерархическое возглавление с главенством Христа и Духа Святого в наших сердцах. Вот об этом я и молюсь в этот день.
