Нам важно знать наши корни
Фрагмент доклада свящ. Георгия Кочеткова «Каждый дюйм весны был нами измерен и возлюблен» (С.Н. Булгаков. Автобиографический очерк). Наша традиция общинно-братской жизни и ее внутреннее развитие", прочитанного на ХХ Преображенском соборе братства 16 августа 2009 г.
Давайте вспомним времена общины учеников Христовых, которая была одновременно и неиерархической общиной, и братством апостолов. Книга Деяний рассказывает нам, что все они после Воскресения и Вознесения Спасителя и после сошествия Святого Духа пребывали вместе с новоуверовавшими тысячами людей в учении апостольском, в общении, в преломлении хлеба и в молитвах, что они единодушно собирались по домам почти каждый день, благодарили за дары Христовой любви, за Его обещание прийти и не замедлить, благодарили и за сам дар Святого Духа. Чаще всего в Евангелии говорится о двенадцати учениках – и это то, что может быть прообразом христианской общины, а иногда говорится о семидесяти учениках, что, безусловно, может служить прообразом христианского братства. Апостол Пётр, не колеблясь, говорил: «Братство любите» – не потому что не было любви, а потому что любви всегда не хватает, и нет предела этой любви. «Братство любите» – это значит восходите от силы в силу, не оборачиваясь назад, не опуская рук при трудностях, согрешениях и неудачах, это призыв вперёд, к Царству Небесному. Братство в таком контексте, конечно, могло быть тождественно самой раннехристианской общине, той, которая состояла из первых тысяч человек. Но оно могло быть и не тождественно ей. В нём, в этом братстве, ещё не было иерархических отношений. Были старшие и младшие, были более уважаемые и почитавшиеся столпами, как говорит о некоторых апостолах из двенадцати апостол Павел, а были другие, но в таких братствах всегда была церковность, и значит, с одной стороны, универсальность и соборность, а с другой – личностность. Каждый человек был бесконечно ценен, важен – для всех, как для Бога, так и для церкви, для братства и общины. В этом братстве всегда была ответственность за Бога и Его дело, хотя почти не было тех выявленных границ, которые позволяли бы чётко требовать ответственности от членов церкви, живущих на земле, в истории. Была ответственность за всех в церкви и за всё в ней. В этом выражалась ответственность за Бога и Его дело, а Его делом, как вы помните, в первую очередь было дело свидетельства тем, кто ещё не уверовал, но был уже призван к вере.
По милости Божьей недавно нами была открыта и осознана общинно-братская экклезиология1 , которая в чистом виде существовала в христианской истории только в очень древние первоначальные времена – в первом веке и в первой половине второго века, и уже лишь отчасти до третьего – начала четвёртого веков. Постепенно в середине второго века сложилась евхаристическая экклезиология с присущим ей поместно-приходским принципом. А за евхаристической экклезиологией в пред-«константиновский» период церковной истории (с середины III века) последовала экклезиология поместно-приходская. Вместе с возникновением принципа обязательной поместности и «должностной» иерархичности в церкви в то же самое время возникло новое представление, а затем и учение о церковных таинствах, о догматах и канонах. И всё это – под сильным влиянием или римского права, или законничества несколько ветхозаветного плана. В то же самое время в церкви возникает канон книг Священного писания Нового завета и Ветхого завета, возникает в христианской среде и канон церковного собрания, в том числе епископских соборов, возникают отдельные места евхаристических церковных собраний – христианские храмы, возникает новая индивидуалистическая или даже дуалистическая аскетика и антропология, новое чётко зафиксированное богослужение (богослужение, которое практиковало первое поколение христиан, как вы помните, было традиционным, но содержало в себе очень много свободных форм).
С IV века постепенно стало складываться разделение между посвящённой иерархией и непосвящёнными мирянами, которых понимали как людей мирских или житейских. Для первых христиан такое разделение было бы немного странным, они бы его не приняли. Но жизнь менялась. Возникло разделение и между христианами, разделёнными на иерархию и мирян, и харизматиками, а также возникло не различение, а именно разделение трёх типов границ церкви, соответствующих трём принципам, выраженным уже в первые века христианства: «где Христос (или Дух Святой, или Святая Троица), там и Церковь»; «где Евхаристия, там и Церковь»; «где епископ, там и Церковь». К сожалению, со временем возникло разделение и между православными и неправославными христианами – причём неправославными, которые при этом не могли быть отождествлены с еретиками в древнем смысле слова. Древняя Церковь всего этого не знала. Со временем всё больше расстраивалось единство трёх главных законов христианской жизни: закона (правила) веры, закона (правила) молитвы, закона (правила) жизни. Lex credendi, lex orandi и lex vivendi всё больше и больше отходили друг от друга.
По мере исчерпания «константиновского» периода церковной истории, ещё с конца XVIII века, на христианском Востоке всё больше стали вспоминать о христианском общении и христианском братстве (на Западе проходили аналогичные процессы, но немного в иных формах и с иными, своими, проблемами). В этом движении на первом месте были некоторые монастыри, старцы и светские (но не мирские) ревнители древнего благочестия и пророческих даров. Именно они в первую очередь вспомнили о христианском общении и братстве. И эти ревнители, надо заметить, нередко были связаны судьбой с неправославными народами, традициями и культурами (достаточно вспомнить переводивших неправославных авторов свт. Тихона Задонского в России или св. Никодима Святогорца (Агиорита) в Греции, в Элладе).
Говоря об этом, вспомним св. Паисия Величковского, знаменитого украинского и молдовского старца, а в России – святых оптинских старцев. Здесь же я бы упомянул А.С. Пушкина и А.С. Хомякова. Очень важно помнить и опыт преп. Серафима Саровского и старцев и стариц «беседников» на Средней Волге и Южном Урале, воплощавших серафимовский идеал «монастыря в миру», руководимого харизматическим духовным отцом-старцем. Этот новый живительный идеал, как известно, вдохновлял и Фёдора Михайловича Достоевского, а затем, в начале XX века, о. Валентина Свенцицкого и, уже в эмиграции, – архиеп. Сан-Францисского Иоанна (Шаховского). Позже идеал и принцип «монастыря в миру» плавно перетёк в более соответствующий общинно-братской экклезиологии принцип «иночества в миру» всех верных2 .
Я называю не вообще всех, кто имел отношение к этим движениям – во всех церквах, во всех народах, во все времена – а самые значимые для нас с вами имена, тех, кто сыграл особо важную роль именно в нашей с вами жизни.
Особое значение для Русской православной церкви, как мы с вами хорошо знаем, имел период мощного внутреннего созревания и духовного подъема в конце XIX – начале ХХ вв. Кроме наследников церковного идеала и принципа «монастыря в миру» и идеала харизматического «прозорливого», т.е. пророчествующего, старчества в Русской церкви того времени были хорошо известны возрождавшие регулярное причастие и общую исповедь св. Иоанн Кронштадтский и еп. Таврический Михаил (Грибановский), который в своих «Письмах» 20 декабря 1893 г., в частности, писал, что его внутренняя цель – «всё делать по любви к человеку и Богу, к чему бы этот долг ни привёл». Заметьте, здесь он почти революционно и сознательно на первое место ставит человека, не в подражание западным гуманистам, а потому что это была выстраданная им самим потребность, внутренняя потребность жизни. Внешнюю цель свою владыка Михаил (Грибановский) определил так: «всюду, где только можно, насаждать царство любви и гармонического развития личности в духе при помощи Христа». Причём он тут же добавил, что «в этом в сущности разрешается всё православие, все его догматы, вся его этика, все таинства, все обряды, вся жизнь... В проведении такого православия в жизнь частную, семейную, общественную и государственную – вся наша практическая задача, – говорил он. – В братском союзе сочувствующих и отдающихся всецело этой задаче людей - самый верный задаток обновления православно-русской жизни!» Наконец в этом письме владыка Михаил пишет: «Придётся ли их, – т.е. эти практические идеалы, – осуществлять легальным путём или путём протеста сверху или снизу – всё равно. Почему-то предчувствуется, – добавляет он, – что Бог приведёт скоро к последнему», т.е. к протесту. Он не верил, что само собой всё разрешится к лучшему. И он в конце концов говорит: «Но наше дело не рассуждать о том, что неизвестно, наше дело быть готовым к нему»3. Как недалёк он был от правды, в те-то годы, когда ещё не очень-то пахло революцией. И как мало кто мог его услышать.
Большое значение в начале ХХ в. для церкви имели труды замечательного русского экклезиолога и канониста Н.П. Аксакова, который в большинстве народа Божьего снова увидел не столько мирян, сколько царственное священство, способное и призванное свыше прямо участвовать в церковном управлении, в евхаристической молитве и церковной проповеди. Позже эти мысли блестяще развили в парижском Свято-Сергиевском институте, и прежде всего там это сделал открывший евхаристическую экклезиологию протопресв. Николай Афанасьев, а также деятели русского евхаристического возрождения, в том числе о. Сергий Булгаков, основатель Sainte-Serge и создатель братства «София».
В само понятие и осуществление христианского общения и братской любви очень много внесли великие русские религиозные философы и мыслители: Н.А. Бердяев и о. Сергий Булгаков, о. Павел Флоренский, о. Георгий Флоровский и многие другие.
Конечно, особо важными для нас и нашей церкви были проросшие ещё до 1917 года, а после него бурно пошедшие в рост побеги христианских общин и братств. Здесь более всего выявилось искание не просто потенциальной или символической, но именно реальной полноты христианской, евангельской жизни, нередко утрачиваемой в церкви в ходе истории и в личности верующего человека по мере проживания им своей земной жизни как своей личной судьбы. Создатели общин и братств всегда вдохновлялись Священным писанием, апостольским преданием, историей древней церкви и памятью о сыгравших свою значительную роль православных братствах, боровшихся с унией в XVI-XVII вв. на Украине, в Белоруссии и в Литве.
В первую очередь здесь надо упомянуть Крестовоздвиженское трудовое братство Николая Николаевича Неплюева в Черниговской губернии под Сумами и московские общины уже канонизированных оо. Алексия и Сергия Мечёвых. Не случайно именно мечёвские общины связывались с историческими покаяльными духовными семьями и именно в них были возрождены общинные агапы, связанные не с тем или иным традиционным ритуалом, а с евхаристической жизнью самой общины. Не случайно с о. Алексием Мечёвым были тесно связаны и святые оптинские старцы, а также огненный русский пророк и апостол ХХ века Николай Александрович Бердяев. Сами о. Алексий и о. Сергий Мечёвы, как, по сути, и сам Николай Николаевич Неплюев, были милостью и благодатью Божьей подлинными церковными старейшинами, как бы «пресвитерами» в изначальном смысле этого слова и служения и подлинными старцами для своих подопечных. Именно такого рода церковное старшинство имеется до сих пор у самарских «беседников».
Интересно, что все общины и братства такого типа нередко были тесно связаны с тем или иным храмом, но не отождествляли себя с приходом и могли существовать независимо от него, как и от храма, в любом месте в любое время. Поместно-приходской принцип жизни в них, как правило, был преодолён. При этом евхаристия, становясь одним из действительно центральных моментов общинно-братской жизни, быстро приобретала новые черты, включая всё то, что уже было осознано в нашей церкви как недостающее в евхаристическом служении обычного, приходского типа. Об этом ярко писал ещё летом 1917 года в Киеве будущий священник и мученик за Христа Анатолий Жураковский – вспомним его статью «Литургический канон теперь и прежде», где в заключение он провидчески предрёк:
«Только религиозное, мистическое объединение душ и сердец не только в сфере внешних отношений, но в самых глубинах чувства и воли, будет началом нашего возрождения, – говорит он. – Быть может, наши современные приходы, как мы их знаем, окажутся даже неспособными к такому возрождению. Ведь они состоят ныне из лиц, связанных друг с другом только общностью храма и местожительством, но религиозно чужих друг для друга. <...> Быть может, как это ни горько, лишь немногие приходы и лишь в некоторых частях окажутся способными к творческому возрождению. Другие же или будут прозябать по-прежнему в маразме безжизненности, или же загорятся каким-либо другим, вовсе не религиозным огнем, – предупреждал о. Анатолий. - Поэтому, быть может, лучший путь к объединению – не путь возрождения приходов, а путь организации внеприходских братств, братств, в которых объединятся те, в ком уже есть зародыш религиозного устремления друг к другу, зародыш Христовой любви, объединятся во главе с пастырями, которых сами изберут и признают своими руководителями. В братствах возродится первая, оставленная церковью любовь, христианство просветит своим светом всю полноту жизненных связей и отношений, расширится, заполнив собою всё, не оставив ничего языческого и безблагодатного. Как магнит извлекает пылинки железа из кучи земли, так братства привлекут к себе из разрушенных приходов всё еще сколько-нибудь жизнеспособное. В них переплавится церковное тело и сделается вновь живым, трепетным, исполненным новыми силами и новой красотою. И вот тогда именно из недр таких объединенных в любви братств и вырвутся новые молитвы, потекут новые, ещё не слыханные миром, слова. В пределах братств литургия зазвучит совсем иначе, не так, как звучала она теперь в храме, где ей внимают распылённые и «уединённые» души; там откроется вся её божественная красота и вместе её оскудение, рождённое веками того «окамененного нечувствия», в котором мы все пребывали». Это пишет молодой человек, почти юноша, только что вернувшийся с фронтов Первой мировой войны, и, напоминаю, ещё до октября 1917-го года.
Именно потребность в общинно-братской жизни привела и преподобномученицу великую княгиню Елизавету Фёдоровну к идее возродить во всей церкви чин дьяконисс, что начал делать ещё свт. Филарет Московский в середине XIX века, а в Греции позже – и св. Нектарий Эгинский. Это дело Елизавета Фёдоровна начала со своей московской Марфо-Мариинской обители, подобной не столько монастырю, сколько общине или братству, точнее, сестричеству. Вспомним, что именно сестричество, а не монастырь, хотел видеть в Дивеево и преп. Серафим.
Естественно, что параллельно с этим рос в церкви интерес к возрождению настоящей миссии и катехизации, а также к устроению новой системы христианского просвещения и образования, в том числе детей и молодёжи. Большую роль здесь сыграли устроенные бароном Николаи и Владимиром Филимоновичем Марцинковским русские христианские студенческие кружки по изучению Евангелия и вообще Священного писания. Эти кружки стали большой частью того семени, из которого потом в Париже, и вообще в Западной Европе, в эмиграции выросло замечательное Русское христианское студенческое движение, которое в каком-то виде существует и до сих пор.
Всё это привело пусть и не всю Россию и не всю Русскую церковь, но лучшую её часть к глубокому устремлению к задаче преображения и оцерковления всей жизни, к задаче церковного обновления и возрождения, задаче воцерковления жизни мира и человека. Это произошло как раз к 1917 году, но именно в это время схлестнулись светлые силы, собравшиеся летом этого года на Московский собор, и тёмные силы, вылившиеся в революционные волнения в феврале и октябре этого года.
Собор 1917-1918 гг., несмотря ни на что, стал поворотной вехой русской, да и не только русской, церковной истории. Жить в церкви по-старому уже было невозможно ни по внутренним, ни по внешним причинам. Для нашей церкви заканчивался «константиновский» период её истории. Св. патриарх Тихон после революции 1917 года пытался опереться на общины и братства, но сил у них было ещё недостаточно. Однако их число, несмотря на сопротивление советской власти, постоянно росло, особенно в таких центрах как Москва, Петроград, Киев и Великий Новгород. К прежде существовавшим прибавились братства и общины вокруг многих «непоминающих» священников, т.е. тех, кто отказался поминать заместителя патриаршего местоблюстителя – митрополита Сергия, а также в Москве – община о. Сергия Савельева, в Петрограде – община о. Иоанна Егорова и Александро-Невское братство (даже содружество братств), в Киеве – общины о. Анатолия Жураковского, архим. Спиридона (Кислякова), а также Глаголевых, в Великом Новгороде – братство и общины викарного еп. Череповецкого Макария (Опоцкого) и многие другие. Практически все деятели общинно-братского движения в церкви закончили свою жизнь как мученики и исповедники веры, многие канонизированы или ждут своей канонизации.
Интересно, что в первой половине XX века по воле Божьей общинно-братское движение начинает зарождаться и развиваться и в других странах и церквах. Одновременно с РСХД (Франция) благодаря о. Иосифу Трифе возникает «Воинство Господне» (Румыния). После Второй мировой войны рождаются всеправославное братство молодёжи «Синдесмос», греческие братства «Зои», «Сотир» и др. В католичестве после войны и особенно после II Ватиканского собора возникают движение фоколяров, братство Сант-Эджидио, монастырские общины в Тэзе и в Бозе, братство блаж. Шарля де Фуко, общины Жака Лёва и Жана Ванье и т.д. Новую реальность и новый опыт общин и братств признали папы Павел VI и Иоанн-Павел II. В протестантизме удивительно глубоко и ярко писал о братско-общинной жизни исповедник веры пастор Дитрих Бонхёффер.
О подвиге христианского общения напоминают и своими творениями, и своей жизнью многие наследники русского христианского возрождения: сщмц. дьяконисса Мария (Скобцова), епископ Пражский Сергий (Королёв), прот. Василий Зеньковский, прот. Георгий Флоровский, протопресв. Александр Шмеман и прот. Иоанн Мейендорф. Об этом же говорили в своих трудах митрополиты Антоний Сурожский и Иоанн (Зизиулас) и многие другие.
Таким образом, к концу ХХ века вся Церковь Христова стала вспоминать, что она есть и должна быть Церковью Духа Святого. Она устремилась к новому общению, которое по-новому выражает любовь к Богу и ближним через общины и братства, через общинно-братскую жизнь, которая есть особого рода «иночество в миру». Можно даже сказать, что вся Церковь желает общинно-братской жизни, которая её по-новому высветляет и объединяет.
Вот первая часть моего доклада. То, о чем я говорил, помогает нам видеть, как наше движение укоренено в традиции, позволяет нам быть совершенно уверенными в том, что мы не самозванцы. Да, мы это знаем внутри себя, но тот или иной человек может ошибиться, как часто это бывало в истории. Поэтому-то нам важно знать наши корни, и я постарался напомнить о них.
1. Термин «общинная экклезиология» впервые прозвучал в 2001 г. на заседании Синодальной богословской комиссии из уст профессора-протопресвитера Виталия Борового
2. Достаточно вспомнить работу архиеп. Иоанна (Шаховского) «Белое иночество».