Кровь мучеников стучится в наши сердца?

– Вся эпоха Сталина прошла через мою шкуру, я сам просидел десять лет в сталинских лагерях, где я жил только одной надеждой на волю Божью, потому что если бы у нас тогда не было надежды, люди бы вешались, – сокрушенно качает головой писатель Алексей Арцыбушев. – И воля Господа была явлена. Сегодня церковь ожила, сегодня церковь набита битком, – массой молодежи, массой маленьких детей, которых тянут к чаше отцы и молодые матери. Сегодня церковь уже не так бедна, как она была бедна в сталинское время, когда она жила на копейки старух.  Но жила, и выстояла. А возьмите сегодня любую церковь, как там не хватает Спасителя с плеткой… Поэтому надо что-то делать, чтобы церковь ожила и в духовном плане.

В Москве прошел уже второй по счету православный фестиваль «Преображенские встречи. Имеющие надежду», который собрал более двух тысяч участников из России, Италии, Франции, Швейцарии, Румынии и других стран. Церковные и общественные деятели, историки, известные писатели и поэты – такие, как Алексей Арцыбушев или Ольга Седакова, обсуждали один их самых трудных вопросов современной церковной жизни: как сегодняшняя церковь воспринимает уроки жестокого и кровавого ХХ века, который дал христианскому миру больше мучеников, чем вся предыдущая история христианства.

Вопрос непростой. С одной стороны, вся православная церковь почитает память погибших в годы красного террора священников и архиереев – сегодня в церковном календаре значится уже более полутора тысяч имен новомучеников. С другой стороны, вспоминая слова философа Квинта Септимия Тертуллиана, назвавшего кровь мучеников «семенем Церкви», следует признать, что ни церковь, ни общество никак не готовы ни к восприятию этого семени, ни, тем паче, к возделыванию нового «урожая».

– Многие из тех, кого мы почитаем сегодня мучениками, не просто приняли смерть за Христа, но и всю свою жизнь положили на созидание в России подлинной, полнокровной христианской жизни, – говорит Людмила Комиссарова, заведующая Богословским колледжем при Свято-Филаретовском православно-христианском институте, преподаватель истории Русской православной церкви. – И нам важно понять, что ХХ век открыл перед церковью не только трагические страницы, но и уникальные возможности для обновления и устроения жизни по вере, но этим опытом наша церковь, к сожалению, пока еще не спешит воспользоваться.

Действительно, сразу после февральской революции 1917 года было принято решение о восстановлении в церкви патриаршества, которое бы обеспечило подлинную свободу и независимость церкви от государственных властей. Уже через год новоизбранный Патриарх Тихон благословил создание неформальных духовных братств: «Братие архипастыри и пастыри, не медля ни единого часа в нашем духовном делании, с пламенной ревностью зовите чад ваших на защиту попираемых ныне прав церкви православной, немедленно устрояйте духовные союзы, зовите не нуждою, но доброй волею становиться в ряды духовных борцов… »

И призыв Патриарха был услышан: первым появилось Александро-Невское братство для защиты православных храмов от бесчинств новых властей в Петрограде. За ним – Петроградское братство Святой Софии.

В Москве, при храме Николая Чудотворца в Кленниках, где служил священник Алексий Мечев, собралось братство, объединившее многих известных представителей русской интеллигенции – отца Павла Флоренского, философа Николая Бердяева, поэта Георгия Чулкова, художника Михаила Нестерова.

Священник Роман Медведь, бывший настоятель собора Василия Блаженного, организовал Братство ревнителей православия в честь святителя Алексия, митрополита Московского.

Братства открывались и в провинции. Например, в Казани, в Перми, в Смоленске. В Киеве братство возникло в домовой церкви, открытой при приюте святой Марии Магдалины. Духовный лидер киевского братства священник Анатолий Жураковский писал: «Лучший путь к объединению – не путь возрождения приходов, а путь организации внеприходских братств, в которых объединятся те, в ком уже есть зародыш Христовой любви. Как магнит извлекает пылинки железа из кучи земли, так братства привлекут к себе из разрушенных приходов всё еще сколько-нибудь жизнеспособное…»

Именно на братства он возлагал надежду исправить главный недуг дореволюционной – государственной – церкви: невовлеченность прихожан в литургическую службу. Дескать, церковные службы ведутся не на русском, а на малопонятном церковнославянском языке, многие священники пренебрегают обязанностью читать проповеди, а ведь это их основной долг.

Эти воззрения разделял и иеромонах Феофан (в миру – Василий Адаменко), создавший в Нижнем Новгороде православное братство, где занимались первыми переводами богослужебных текстов на литературный русский язык.

Но главное: освобождение церкви от роли государственного министерства морали и нравственности открыло новую возможность для диалога церкви и культуры, потерянную, как казалось, еще во времена Средневековья. О важности этого диалога писал еще философ и священник Сергий Булгаков, утверждавший, что это один из самых важных вопросов для будущего России: «Русская интеллигенция в своей основной массе была религиозно мертва… Она разучилась видеть Бога, и именно потому она перестала видеть Божественное в своей родине, в России… Поэтому ей нечего было сказать русскому простонародью такого, что могло бы зажечь его сердце, увлечь его волю, озарить и покорить его разум».

– Важно то, что возникло взаимное доверие между этими двумя лагерями, этими людьми, которые, казалось, знать не хотели друг друга – вот они друг друга стали понимать, друг другу доверять, перестали клеймить друг друга, – говорит Юлия Балакшина, доцент Свято-Филаретовского института. – Но потом они сумели разглядеть друг в друге достоинство, служение России, служение Богу и человеку. Конечно, революция этот диалог резко прервала, сломала. Первые революционные годы он продолжался, но потом возможности для его продолжения остались только в русской эмиграции.

– Начиная с декларации митрополита Сергия (Страгородского) 1927-го года настал период настоящего рабства церкви, которое только усилилось после второго восстановления патриаршества в 1943 году, – уверен профессор священник Георгий Кочетков, ректор Свято-Филаретовского института. – Но к тому времени Русская церковь уже не умела и не хотела жить в свободе. Хотя трудно обвинять людей в этом: когда из поколения в поколение ты живешь в рабстве, то уже не знаешь и не желаешь вкуса свободы.

Но тяга к живой церковной жизни теплилась среди людей и в те годы, когда партия и правительство, провозгласив курс на построение коммунизма к 1980 году, постановили полностью выкорчевать религию из сердец советских граждан. В ответ верующие люди стали образовывать подпольные общины – например, при тех приходах в Уфимской и Ярославской епархиях, где служил архимандрит Таврион (Батозский), мужественный человек, прошедший сталинские лагеря и ссылки, но не отрекшийся от веры. 

Также уместно вспомнить и имена таких подвижников, как священники Павел Адельгейм и Александр Мень. 

Тем не менее, освобождения церковной жизни не произошло даже за три минувших десятилетия. По мнению протоиерея Георгия Митрофанова, заведующего кафедрой церковной истории Санкт-Петербургской духовной академии, мощное возрождение церковной жизни, начавшееся в конце 1980-х годов, оказалось во многом иллюзорным:

– Все эти годы наше духовенство было уверено, что мы и так уже живем в православной стране, и что русский народ, несмотря на десятилетия большевистской агитации, в глубине души остался православным. Дескать, у народа просто не было возможности свободно принимать участие в церковных таинствах, и стоит дать эту свободу, как все само собой устроится. Но 1990-е годы открыли нам, что народ основательно расцерковился. И поэтому мне смешно, когда говорят о каком-то неоязыческом реванше извне. Потому что гораздо опаснее язычество внутри самой православной церкви, когда люди, посещающие православные храмы, подчас мыслят как настоящие язычники. И во главу угла ставят не христианское учение, а какие-то дикие псевдоисторические мифологемы. И это обрекает нашу церковь на новое историческое поражение.

Что же, выходит, уроки истории так и остались невыученными? И есть ли у нас надежда что-то исправить?

Однако, как полагает поэт и переводчик Ольга Седакова, записавшая специальное обращение к гостям фестиваля, именно в начале XXI века, после опыта всех утопий XX века, прошло время для общей надежды – какой-то универсальной идеи для всех.

– Все чувствуют, что рухнула огромная историческая надежда, имя которой – вера в прогресс, – убеждена поэт. – Вера в то, что человечество идет к какой-то светлой цели и что мы рано или поздно достигнем лучшего будущего. Теперь эта надежда на лучшее будущее кончилась, и тот вектор, в направлении которого движется мировая цивилизация, больше не радует уже никого. Будущее стало пугать. Но главное, что у нашей цивилизации больше нет души, нет ничего идеалистического и никакого стремления к каким-либо идеалам. Безнадежный современный человек впал как бы в состояние анабиоза всех чувств, полагая, что лучше уже ничего не будет и надеяться не на что, поэтому беспокоиться более не о чем… Сейчас настало время личной надежды. И верующий человек, включенный в общение с Богом, не может потерять надежду, что Господь его не оставит. И очень хорошо, когда такие люди встречаются и объединяются, ибо они несут в себе новое обещание и новую надежду.