Бунт благородства перед плебейством

Я пришел к Богу в пору так называемого кризиса среднего возраста, когда проблемы самовыражения отходят на второй план и во всю свою огромность встает вопрос «Зачем?». Зачем человек в муках рождается, в муках живет? Не для того же, чтобы в муках и умереть. Когда ставишь перед собой такие вопросы, то рано или поздно приходишь к выводу, что мы живем в тупиковой цивилизации – цивилизации потребления. И вот беда – потребляя, нельзя насытиться. Русский поэт Николай Асеев сказал об этом так: 

Мне кажется, 
     что власть и почести – 
вода соленая 
        морская: 
чем дольше пить, 
     тем больше хочется, 
а жажда 
   всё не отпускает. 

Второй момент – ни в чем нет утешения, жизнь бессмысленна и, значит, бесцельна. Может ли такое быть? Ведь если даже рисунок пыльцы на крыльях бабочки расположен не случайно, а с какой-то целью, значит, существование бабочки целесообразно! Почему же мы отказываем в целесообразности не только человеку, но и всей природе? Существование дуры-бабочки осмысленно, а мое собственное смысла не имеет. Оно, видите ли, случайно! 

Вот так вполне безумно я «теоретически» пытался верить в Бога, выводя Его бытие из цепи логических рассуждений. И, конечно, потерпел полное поражение: моему логически построенному богу не хватало самой малости – любви. Этому богу дела не было до страдающего мира, а миру, понятно, совершенно не нужен был «теоретический» бог. И по сей день многие и вполне рассудительные люди заявляют мне безапелляционно: «Ну, Бога, конечно, не существует, но что-то есть». Они, видимо, полагают, что я, проповедуя Бога Всевышнего, имею в виду старика, грузного, но сидящего, тем не менее, на облаке, – изображение, которое иногда можно встретить в наших храмах. 
Как-то раз я спросил у знакомой верующей девушки:  
– Лена, как к Богу прийти?  
– Молись.  
– Кому я буду молиться, когда я в Бога не верю? 
– Не думай об этом. Ты скажи: «Господи, если Ты есть, сделай для меня что-нибудь такое, чтобы это было мне знаком». 
Я так и сделал. Потом возникли вопросы, и Лена дала мне книжку митрополита Сурожского Антония. Я прочитал эту книжку, и вопросы исчезли. 

Поезжай-ка ты в Псков 

Но исчезли лишь на время, вскоре появлялись новые и новые вопросы. Я спросил Лену, что же мне делать? Она говорит: «Поезжай-ка ты в Псков к отцу Павлу Адельгейму».  
Приезжаю. Дом. Собака лает. Я стою. Вышел молодой мужчина. 
– Вам кого? 
– Отца Павла. 
– Проходите. 

Захожу в дом, говорю: «Я Вам продукты привез». Тогда время было голодное, на периферии не было ничего, и я привез масло, мясо, колбасу, пшенку. Он был один дома, матушка Вера с детьми уехала в Петербург на каникулы. Я стал рассказывать ему о своих проблемах, и в какой-то момент почувствовал такую тоску: «Зачем я сюда приехал? Какое дело отцу Павлу до моих проблем?». Заходит прихожанка: «Батюшка, вы бы хоть поспали перед службой». Эти слова были сказаны для меня. Я сказал, что мне надо пойти на почту, чтобы отправить письмо. Иду обратно и думаю: не пойду в дом, нечего мне там делать, у всех своя жизнь, у всех свои заботы. Хотел идти на вокзал, чтобы уехать домой, но вроде как-то попрощаться надо, в итоге пришел в храм к концу службы. Пели «Честнейшую херувим...». Я стоял, стоял, и вдруг у меня потоком потекли слезы! Я вообще-то человек не слишком чувствительный и довольно ироничный, а тут не знаю, что со мной произошло.

Завершилась служба. Отец Павел подходит ко мне:

– Сережа, я думаю, вам нужно причаститься завтра.
– Что вы, батюшка, можно ли причащать непокаявшегося грешника?
– Я уже много лет священник и еще ни разу не причащал покаявшегося.

После службы мы с отцом Павлом пришли домой, поужинали, всю ночь прохохотали уже не помню, над чем, потом легли спать. С утра я пошел на исповедь и на службу. Думаю, что я уехал оттуда православным. Мне ничего не нужно было доказывать, и объяснять ничего не нужно было. Я мог бы задать множество вопросов, но не задал ни одного, потому что всё понял. Такой была наша первая встреча с отцом Павлом Адельгеймом. После этого я стал ездить в Псков раз в месяц и даже чаще.

У тех встреч каждый раз была какая-то особенная атмосфера, особый дух! Мы говорили на разные темы, но батюшка никогда не навязывал своего мнения. Такие беседы “обо всем” постепенно формировали мое церковное мировоззрение. Это счастье, что Господь послал мне встречу с отцом Павлом, что именно через него я узнавал православную традицию и входил в Церковь.

Отец Павел был совершенно не елейный батюшка. Он был настоящий. И он был бунтарь. В нем был не просто бунт, а бунт благородства перед плебейством. У нас бывает, что человек и в рясе, а ведет себя как плебей, потому что врет все время, в глаза не смотрит, когда говорит. Отец Павел никогда не врал! Это было поразительно.

Хочется верить, что через него мне было открыто наследие его учителей: архиепископа Ермогена (Голубева), архимандрита Бориса (Холчева), архимандрита Серафима (Суторихина), святого праведного Алексия Мечева, его сына священномученика Сергия Мечева, может быть и что-то от традиции оптинских старцев.

Когда я перед рукоположением приехал к отцу Павлу и рассказал, что владыка велел шить подрясник, он вдруг обратился к матушке: «Верочка, принеси подрясник отца Бориса». Принесли, надели – подрясник сел на меня как влитой. Так я и начал в нем служить.

Свет Вечной жизни

Отца я никогда не знал, а когда я спрашивал у мамы, «кем был дедушка?», она неизменно отвечала: «светским учителем». И она не лгала. Когда все близкие умерли, а я достаточно тяжело заболел, то взялся за изучение архива своего семейства, читал записочки, надписи на обороте старинных фотографий, стертые и соскобленные слова в письмах… В итоге стало ясно, что мой дед, прадед и два двоюродных деда были священниками Подольской Епархии на Украине. Их дети – мои родители – были людьми верующими и церковными. В разной мере. Каждому из них удалось сохранить эту веру и церковность на протяжении всей жизни.

Самой верной Христу и Церкви оказалась моя тетушка София Григорьевна Гиньковская. Она была человеком, имеющим дар абсолютного терпения. У нее была тяжелая онкология, но мы, ее близкие, узнали об этом только, когда она однажды упала в обморок. Она и в больнице, после операции, никому не жаловалась, но каково было ее страдание, я понял, когда однажды за одну ночь у нее поседели волосы, а второй раз я увидел прокушенную губу – она не хотела тревожить своими стонами и болью ни окружающих в палате, ни медперсонал. Позже, когда ее выписали после операции домой, она отказывалась от того, чтобы приехал священник для последнего причастия, и все это чтобы у меня, ее племянника, не возникло неприятностей на работе. Она и стала моей крестной матерью.

София Григорьевна и отец Павел Адельгейм – мой духовный отец – вот два святых человека, в которых я увидел свет Вечной жизни. Именно от них я получил свидетельство этого удивительного откровения. Без света Вечной жизни, исходящего от другого человека, невозможно ни стать христианином, ни оставаться им сколько-нибудь долгое время.

Земля напитана кровью

Мы – народ, который в определенный момент предал своего Бога, отвернулся от света, чтобы вглядеться во мрак. Только малый остаток людей из всего народа сделались исповедниками веры, героями духовного противостояния. Их жертва была принесена в искупление грехов народа, предавшего своего Бога. Вспоминается Некрасов:

Умрешь не даром, дело прочно,
Когда под ним струится кровь...

Молодая поросль христиан во второй половине ХХ века взросла на той самой крови, крови новомучеников и исповедников российских, которые своей жертвой покрыли грехи отцов. Чтобы новым поколениям христиан не утратить наследия Святой Руси, мы должны всегда помнить, чьей кровью напитана наша многострадальная земля.

Когда я вспоминаю отца Павла с его дедами и его отцом, я понимаю – он другим быть не мог, у него перед глазами был их пример, и душа горела. У меня немножко не так. У меня были репрессированы два дяди – братья мамы, которая меня вырастила. Один из них был расстрелян сразу после следствия, а другой был отправлен на Соловки, просидел там 5 лет, а когда он вышел оттуда, то его нельзя было узнать – дядя Володя был круглолицым, а вышел из лагеря как тень. Вскоре началась война, и он с первых дней ушел на фронт. И вот приходит письмо от командира полка: «Ваш брат Владимир Гиньковский погиб в автомобильной катастрофе». Потом выяснилось, что он сам устроил автомобильную катастрофу, чтобы умереть. Мы думали: за что, почему? Я потом догадался. Его сотрудник особого отдела воинской части вызвал и сказал: «Ты на Соловках сидел? Вот теперь рассказывай про ребят всё. Не будешь рассказывать, я тебя на Соловки отправлю». Когда дядя Володя понял, что не может на ребят стучать и одновременно жить, то он покончил с собой. Его сын Ипполит умер в первые дни войны, в первой атаке. Вот – обычная семья.

Моя безумная надежда

К 1917 году на нашей земле сложилась парадоксальная ситуация – крах, развал России и полное осознание того, что мы как церковь в этом виноваты. Моя безумная надежда – возобновить решения Поместного собора 1917–1918 годов. Там были собраны лучшие люди. И они написали такой устав, который, по моему мнению, должен был помочь убрать эту связь церкви с властью, чтобы никому в будущем даже в голову не приходило в церкви властью пользоваться. Их всех расстреляли. Лучшие люди ушли...

Я в церкви с 1980 года. Представьте себе, что лежит растоптанная, раздавленная лягушка, какая-то лапка у нее еще дергается, а все остальное уничтожено. Вот так и церковь наша, как раздавленная лягушка. Она пытается подняться, но пока не то поднимает. 900 монастырей устроили по всей стране. 900 монастырей! Это что, у нас есть 900 старцев святой жизни?!

Как-то один человек задал мне вопрос: «Почему Вы ушли в церковь?»

Я так ему ответил:
– Вы когда-нибудь пили в компании целую ночь?
– Было.
– Вот сидит компания: тут салаты, в них уже кто-то упал, окурки валяются, грязь, смрад, гнусность. Вдруг открывается дверь, а там – долина! Мне тогда вспомнились приокские луга – мы в школе туда ездили. Там так красиво и так легко дышится! После такого обратно в смрад и грязь не захочется. Вот там хорошо было. И нам хорошо было с отцом Павлом. У него был свой приход, костяк прихожан, которых он знал, к которым он обращал проповеди. Но было, может быть, всего 2-3 человека из всего города, с которыми он мог вести интеллектуальные духовные беседы. Когда у отца Павла побывало в гостях ваше Преображенское братство, он обрел такую аудиторию. Ему поэтому было важно и в Москву приезжать, и в Свято-Филаретовском институте преподавать. К сожалению, отец Павел в Пскове не имел аудитории. Есть такие строки Пушкина:

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя –
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...

Я в этом смысле глубокий пессимист. 25 лет я прослужил православным священником, и я понял, что поднять церковь невероятно сложно. Это может только Бог. Народ ничем не проймешь. Да, сейчас есть те, кто ищет просвещения. В основном это молодежь. С бабушками все намного сложнее. Когда вера тебя коснется, когда ты это почувствуешь – это такое благодатное состояние, такое по-хорошему «безумие»! Вспоминаю случай, когда я очень горячо свидетельствовал своему другу, когда сам только-только обрел веру. Я приволок его в какой-то чулан и три часа его обращал. Думал, что всё, сейчас он выскочит со слезами на глазах, бросится мне на шею и будет готов умереть за Христа. А он сказал: «Сережа, это все здорово, но мне не до этого». Так что такое обращение не со всяким получается и не у всякого. 

Отец Георгий Кочетков, конечно, великое дело сделал – он всем нам показал, что надо заниматься оглашением. Важно делиться своей верой. Когда ты говоришь о Христе, а тебя слушают и слышат, тогда наступает состояние какого-то радостного полета, какое-то совершенно дивное состояние. Это самое ценное – чтобы люди приходили и оставались в церкви.

Стихотворение, посвященное отцом Сергием Ганьковским отцу Павлу Адельгейму 

Утверждают, что право вязать и решить 
Возложил на священников веяньем духа Спаситель. 
Он в закрытые двери вошел, чтобы страх победить, 
Озарив Тихим Светом печали и скорби обитель. 

И с тех пор повелось, стало правилом в деле святом: 
Если хочешь решить и вязать вины всех согрешивших, 
Дай им цену, однажды возданную Спасом-Христом, – 
Цену крови, безвинными за виноватых проливших. 

Мы – простые ребята – уверились было, что поп – 
Что-то вроде кота-баюна, враз беду раздвигая руками, 
Смысл усилий своих полагает, как истинный жлоб, 
В скороспелом уменье шаманить святыми словами. 

Не заметив подмены, мы, жалким служеньем словам, 
Заменили святое служенье Превечному Слову. 
Не разжечь нам огня, не сгореть жертвой чистою нам. 
Наш удел – истлевать буржуазно иль гнить бестолково… 

Но затем, чтобы всем в суете до конца не пропасть, 
Чтобы сердце живое не стало трескучим мотором, 
Бог послал эту смерть, попустил эту страшную казнь. 
Там, где кровь пролилась, станет значимым каждое слово. 

Чтобы нам осознать цену страшную пастырских слов, 
Чтоб понять: иерей – это Жертва, не просто служенье! 
Чтоб вовек не забыть, как прощался заплаканный Псков 
С тем, кого в этом городе звали отцом Адельгеймом. 

Он и умер, как жил, не дрожа, не боясь ничего, 
Тихий мученик правды, свободы и веры воитель. 
Пуст остался наш дом: не обрящется в нем никого, 
Только плачет в углу обездоленный ангел-хранитель.