Все началось в Тверском Государственном университете...
Из воспоминаний декана факультета религиоведения СФИ Маргариты Шилкиной
Все началось в Тверском Государственном университете, тогда, наверное, еще Калининском, сейчас не помню. Была в нем группа методологов, которые очень активно занимались своей работой, были по уши внутри нее. В основном это были преподаватели кафедры педагогики. Как-то (не знаю – официально или неофициально) нескольким из них предложили поехать на курсы, которые вел А. Гармаев. Им сказали, что там предлагаются какие-то новые педагогические методики и они поехали туда, сидели на семинарах, участвовали, ходили, слушали. Вдруг, совершенно неожиданно (это я рассказываю с их слов) им попалась аудиокассета без всякой подписи. Они ее вечером прослушали и, как потом рассказывали, совершенно «обалдели» от того, что услышали: это было что-то такое, что в мир, в котором они жили, совсем не вписывалось. Они пришли к тем, кто им эту кассету дал, и сказали: «Это что??» В ответ услышали: «Да, есть в Москве на Сретенке один, священник, который проводит такие встречи». Это была запись на самодельный магнитофон открытой миссионерской встречи, которую проводил отец Георгий Кочетков.
Наши сестры поехали в Москву, долго искали, не зная фамилии священника, но все же нашли о. Георгия и начали ездить на службы. Спустя какое-то время они подошли к нему, сказали, что они из Твери, и говорят: «А мы тоже это хотим». Отец Георгий улыбнулся и говорит: «А что – это?». Они сказали: «Мы не знаем, как назвать Вот это». Он ответил: «Понимаете, у нас нет возможности в других городах проводить заочное оглашение. Мы можем только как-то помогать». Сестры стали расспрашивать, что есть при храме. А тогда во Дворце пионеров отец Георгий проводил беседы по этике, которые чередовались иногда с беседами А.М. Копировского по эстетике.
Сестры стали ездить на беседы. Как это было? Ольга и Лида Ганшины, неся в сумке огромный бобинный магнитофон и без копейки денег, выходили на трассу Тверь – Москва и голосовали. Обычно останавливался какой-нибудь КамАЗ. Чтобы водителю было все понятно, сразу говорили о том, что денег у них нет, что они едут записывать хорошего священника. Почему-то их всегда довозили бесплатно до Москвы. Во Дворце пионеров они ставили на сцену огромный магнитофон, конечно, без каких бы то ни было направленных микрофонов, и записывали на бобины беседы. Вернувшись в Тверь, собирали свою педагогическую команду и слушали.
Отец Георгий посмотрел на них раз, другой, а на третий все-таки, наверное, заинтересовался – что это за две сестры, которые регулярно появляются с таким огромным магнитофоном. Я не знаю, каким образом развивались события дальше, но кончилось тем, что все-таки им дали катехизатора – Виктора Котта, который стал периодически приезжать в Тверь, правда, сначала очень редко, нерегулярно.
Вторая группа оглашаемых образовалась тоже очень интересно. Когда первая группа еще проходила оглашение, им удалось договориться с руководством Тверского университета о том, что университет пригласит отца Георгия с лекцией.
И вот отец Георгий приехал с лекцией в университет. Чисто по-советски сняли с лекций студентов исторического факультета и факультета романо-германской филологии, собрали их в актовом зале, сказали, что сейчас будет лекция священника (по принципу: «по улицам слона водили…»). В то время, насколько я знаю, это был самый первый визит священника в университет. Когда отец Георгий вошел в аудиторию, он мгновенно, конечно, увидел: кто-то играет в морской бой, кто-то обсуждает моды.
Я хорошо помню тот первый приезд о. Георгия в Тверь, потому что у меня были свои очень трудные проблемы, я пыталась и по всяким экстрасенсам ходить, и, наоборот, к медикам, и к кому я только не обращалась, чтобы помогли маме и нашим отношениям с ней. И вдруг однажды Ольга Ганшина, работавшая со мной на одной кафедре, сказала: «Ты знаешь, приезжает из Москвы один интересный священник, он очень сильный психолог, поговори с ним…» Поскольку мне было уже все равно, с кем советоваться, я ответила: «Хорошо». И мы проговорили 45 минут.
За все эти 45 минут он ни разу не произнес слова «Бог», слова «Церковь». Он говорил только о том, что было интересно мне: о моей политологии, о маме, о моих проблемах. В конце я вдруг ни с того ни с сего сказала: «Вы знаете, я не могу поверить в то, чего я не понимаю». Без всякого перехода от темы о сталинском тоталитаризме. А он вдруг сказал: «И не надо». Я была поражена: «То есть как «не надо»? А что, это можно понять?» Он сказал: «Можно». И больше ни слова. После этого он встал и пошел на лекцию. Естественно, я пошла за ним, мне было интересно. Поэтому я запомнила вот это ощущение – что всем остальным интересно не было, потому что они его до этого 45 минут не слушали.
Самая первая фраза, которую он сказал, выйдя на сцену актового зала, историкам, считавшим себя в университете элитой, знающей все, и студентам романо-германской филологии (которые были причастны к иностранным языкам, а в Советском Союзе это был хоть какой-то шанс быть причастным к западной литературе) – «Я утверждаю, что вы ничего не знаете о христианстве». В зале сначала разразилась просто буря – эмоциональная, которая каким-то образом озвучивается, непонятно каким. Головы возмущенно поднялись от «морского боя» и косметичек… Через несколько минут в зале стояла тишина, такая, что если бы муха пролетела – было бы слышно. Началась открытая встреча, просто чуть-чуть на языке науки, чтобы это было похоже на лекцию для университета. Она быстро перешла в вопросно-ответную и продолжалась три часа. Окончилась она только потому, что отцу Георгию нужно было идти на настоящую открытую встречу, на которую уже наши братья и сестры, входившие в первую группу, пригласили каждый своих друзей.
Так возникла вторая группа. Мы очень часто сами собирались и приезжали в Москву – тогда во Владимирский собор Сретенского монастыря, причем приезжали совершенно стихийно, спонтанно. Больше всего меня поразили первые две мои службы. Это было начало 90-х, когда все на всех, все против всех, все уже со всеми переругались, передрались, и когда в Твери можно было услышать: «Почему ты со своим талоном пришел в мою булочную? Сейчас мне не хватит хлеба, иди в свою», и уже были голодные обмороки в школах, и уже было много чего… Я приехала – и увидела храм, полный молодежи с нормальными лицами. Я еще ничего не понимала в службе, я ее просто не видела, но меня поразили дети и отношение к ним. На них никто не «шикал», их не «строил», никто не говорил «Тише! Ходи сюда, туда не ходи». После пяти лет комсомольской работы я смотрела на это совершенно потрясенная, потому что ничего подобного никогда не видела в отношениях между людьми. Я могла стоять с Ольгой Ганшиной после службы и тихонько ей сказать: «Ты знаешь, я хочу есть, давай что-нибудь придумаем, сообразим» – купить было особо нечего и не на что, и вдруг ко мне мог повернуться и протянуть хлеб человек, которого я впервые в жизни видела. Понятно, что на следующее воскресенье надо было ехать в этот храм, потому что это было что-то другое. Не лучше, а вот именно другое – перпендикуляр тому, чем я жила до сих пор.
Мы воцерковлялись во Владимирском соборе Сретенского монастыря на Рождество 1994 года. А на Сретенье по приглашению иг. Тихона (Шевкунова) наше братство пришли выгонять из нашего храма казаки. Для нас, только что воцерковившихся, это было время «пустыни» – проверки веры и выбора пути служения Богу. И до сих пор я без всякой иронии благодарна иг. Тихону, потому что он помог нам сделать выбор мгновенно. Нам не надо было больше думать, искать и выбирать. Когда на литургию в храм вошли больше десятка человек в форме, в фуражках, с оружием (это я потом уже узнала, что это страшный грех для верующего человека и нарушение канонов и Устава службы), стало понятно, что в доме Божьем враг, и дом надо защищать, и единственный способ защищать – это просто здесь быть и молиться. Мы ездили все субботы и воскресенья в храм, были на каждой литургии, были на той литургии, на которую он привел казаков.
Когда наша вторая группа воцерковилась, мы сразу стали думать, что оглашение в Твери должно быть и дальше. Собственно, тверское братство собиралось вокруг оглашения, потому что мы не представляли себе, что этим можно не заниматься. Этим горели практически все! Все хотели что-то делать, чтобы была следующая группа, и самое первое, что у нас возникло – это совет катехизаторов. Было понятно, что надо собираться и обсуждать вопросы катехизации. Потом это назвалось советом катехизаторов. И в его становлении нам много помогал Александр Михайлович Копировский, который часто приезжал к нам и на оглашение, и на советы. Не было еще тогда слов «тверское братство», но было уже Преображенское братство, о котором мы что-то слышали.
Мы воцерковились на Рождество, а осенью (т.е. прошло еще меньше года) мы впятером приехали на литургию и после ее завершения подошли к отцу Георгию и стали говорить, что мы хотим в институт. Он нам ответил: «Понимаете, у нас нет заочного образования». Мы сказали: “Так нам не надо заочного, мы хотим очное”. Он пожал плечами: «Если у вас хватит сил…» Мы сдали экзамены, поступили, начали учиться. Буквально на первом же курсе меня настолько потрясло то, что я слышала, что я поняла: нельзя, чтобы остальные этого не слышали из-за того, что они не поступили. Не очень думая, что надо что-то с кем-то согласовывать, мы сказали: «А давайте сделаем братские курсы». Сели, посмотрели, выбрали, что послушать, какие темы. Нужно знать Писание – значит, Ветхий и Новый завет. Нужно, чтобы люди занимались катехизацией – значит, миссиология, катехетика и гомилетика. Мы выбрали какие-то куски из этих лекций и семинаров, и какое-то время народ их слушал. Потом это дело как-то до отца Георгия дошло. Он позвал нас и о-очень мягко, стараясь людей не напугать запретом, расспросил, что есть, и попросил представить ему письменно программу. С этим пришлось поработать (я работала в Университете, и представление о том, что такое программа, было). Программу отец Георгий сильно поправил, но все-таки сказал: «Давайте, все делайте».
Так что в основе первых лет тверского братства – катехизация и братские курсы, т.е. образование и совет катехизаторов.
Когда нас стало, может быть, три группы, может быть, четыре, впервые появилась мысль, что старостам надо собираться и что-то решать вместе, потому что надо было просто договариваться о каких-то совместных делах. Параллельно в это время с лавинообразной скоростью ухудшалось отношение к нам в епархиальном управлении. И очень быстро оно дошло до крайней точки – в храмах Твери не только не причащали тех, кто проходил оглашение у отца Георгия, а даже отказывали в елеопомазании их маленьким детям, младенцам. На утрене можно было подойти к елеопомазанию, и тебе говорили: «Пошел вон, или тут же, стоя здесь, отрекайся от Кочеткова». Могли перед причастием, когда человек подошел и стоит перед Чашей со сложенными руками, громко, на весь храм, сказать: «Отрекайся от Кочеткова или проходи». Когда это впервые случилось, первым из нас перед Чашей стоял Игорь Корпусов. Он просто молча прошел дальше. И мы все так прошли – не развернулись, не ушли из храма, а молча прошли мимо Чаши…
Потом появился новый настоятель собора, архимандрит Адриан. Он стал эпицентром гонений. Сначала нам предъявили самые разные требования: вы не ходите на утреню, вы не так исповедуетесь, я уж и не помню почему – то ли надо было вечером, а не утром, то ли наоборот… Мы собрались, долго спорили друг с другом, потом решили: давайте выполним все, что от нас требуют. Мы два или три раза так и сделали. В конце концов, когда он это понял, он пригласил несколько человек из братства остаться после службы на разговор и сказал: «Если вы будете подчиняться мне, я вас буду причащать даже с заднего хода, если вообще не будете приходить на литургию. Если вы не будете мне подчиняться, ничего не получится никогда». И вот эти слова – «если вы будете подчиняться мне…» – не только для меня, но и для многих оказались решающими. Было понятно, что то, что он делает, не имеет отношения к Церкви, это было насилие и надругательство над Церковью, там погоны под подрясником просто за версту были видны. Не очень он это и скрывал, на самом деле. Он открыто говорил, что делает карьеру…
Поэтому открытые встречи стали проводить более внимательно, более осторожно. И это, может быть, больше помогало братству становиться братством. И еще для нас было очень важно, что есть братство в Москве. Я хорошо помню, что когда мы приезжали, а мы ездили туда практически на все службы, мы как-то стояли вместе с группой москвичей, и был у них между собой такой разговор: вот мы то не умеем, мы се не умеем, у нас не хватает любви. Мы потрясенно на них посмотрели и сказали: «Вы совершенно ничего не понимаете, от вас уже достаточно того, что вы есть, такие, как есть». Было важно, что есть вот этот храм, есть эта литургия, есть эти люди, есть это братство. И это помогало нам собираться, мы понимали, что надо быть вместе. И в то же время это помогало нам более откровенно говорить оглашаемым о ситуации, ведь нельзя было привести человека в братство, не сказав, как к нам относится епархия – а потом он бы столкнулся с тем, что ему перед Чашей скажут: «Отрекайся от Кочеткова». Поэтому людям (конечно, на понятном для них языке) это было сказано еще до открытых встреч, они знали, куда шли. Они понимали, что церковь формальная и церковь реальная не одно и то же, что эти границы связаны друг с другом, но не совпадают. Поэтому они понимали, что они идут не к нам, а в церковь, но, с другой стороны, они понимали, что в церкви много проблем, и эти проблемы нам надо решать. А покуда это было начало 90-х, то было понятно, что и в стране надо много чего решать. Это было как-то в одной волне. Было такое вдохновение, было такое желание изменить что-либо в этой жизни, куда-то прорваться. И этим очень во многом соединялась и вдохновлялась наша жизнь – жизнь нашего братства.