«Услышат простое слово, от которого отвыкли…»

И в этот же день пришло сообщение от его вдовы Виктории Нерсесян-Леонович. В деревне Илешево Костромской области, где поэт жил в последние годы своей жизни  и где он похоронен, рядом с художником, писателем и педагогом Ефимом Честняковым, она с единомышленниками установила на кладбище божницу – как она пишет, «памяти земляков, погибших в окаянные дни». На ней – молитва пера Владимира Леоновича, которую он не только составил, но и написал на кресте в собственноручно им выстроенной часовне Рождества Богородицы в Карелии.

Молитва звучит так:
НЕПОГРЕБЁННЫМ
потонувшим, сгоревшим,
безвестно пропавшим
в окаянные лагерные и военные годы
всем
КРОВ ТЕПЛО ПАМЯТЬ
сострадалицы нашей Пресвятой Богородицы Девы
АМИНЬ.

Знаю, что Виктория потратила немало собственных сил, работая в архивах и выискивая имена этих безымянно сгинувших в окаянные годы. А для Владимира Николаевича это было темой жизни и творчества. Он в одиночку рубил огромные карельские деревья для часовни, чтобы было где поставить свечу в память о жертвах ХХ века. И в стихах со властью требовал – даже не предлагал! – поставить им «Царь-свечу», рядом с Царь-колоколом и Царь-пушкой.

В моем отечестве любому палачу
всегда в достатке памяти и чести.

На Красной площади, на Лобном месте,
поставить надлежит свечу
за упокой невинно убиенных…

А место Лобное, конечно,
задумано и было как подсвешня
для небывалой Царь-свечи.

Остановись. Опомнись. Помолчи*.

Время, на которое пришлась зрелость Владимира Леоновича, теперь принято называть временем глухого советского застоя. Когда за слово правды вроде бы прямо не убивают. Но докричаться до человека, до друга, до читателя – невозможно. По слову поэта, «могущественная порука соединила людей предписанием известной нормы правды и лжи»**. И не изменить себе почти так же трудно, как в сталинские кровавые времена. Вот что пишет в письме Владимира Леонович в 1974 году: «Очень давно не бывал в столичных редакциях. При мысли о системе "чего изволите" разливается во мне желчь – признак того, что я "плохо кончу", и мира с миром не будет… Журналам нужна стихотворная беллетристика, где соблюдена форма и соблюдены маленькие фривольности. Глубина всех пугает, ибо глубина подвергает сомнению любую стабильность – грех ужасный… Ещё есть путь: печатать – но всё равно с трудом – наиболее безобидные вещицы, они сойдут a la russе. Но это – унижение поэзии – и на его (Б.) подлинность лак сам налезет… О своей книге ничего не знаю. Надо зайти в изд-во. Ни в одной редакции стихов моих нет…»

И все же поэзии Владимира Леоновича чужды уныние и безнадежность. Она устремлена в будущее, и он знает, в чем его призвание: «[…] Пора говорить просто – вещи простые, заветные, уже обеспеченные и переобеспеченные путями путаными… Приходит время совершенства перед отцами и старшими братьями: мы не можем себе позволить того, что они позволяли себе, а мы им поневоле. "Мы" – это о людях постепенного темперамента, о Гамлетах в сорок лет, которые не имеют права пролить ни капли крови – и обязаны уговорить мир быть лучше. Пусть не улыбается никто этой формуле. Пусть поклонится слову, которое встанет в этот уговор – каждому. И нет различия, когда говоришь – человеку одному ли, многим ли. Нет такого – вот ведь что просто. И ни "малых", ни "великих". (Это моя давняя религия.) Я раскалывал крепких чиновников – и смотрел человек из чиновника. Я говорил серьёзные вещи детям. Умнейшие вещи выслушивал от бесидников в наших избах… Есть ангел, который пролетает где знает, – и тогда даже чиновнику больно… Он опоминается ото всей жизни. Не ребенок – а взрослый человек говорит ему так, что обмануть его нельзя, что о малом думать не хочется.

Я бы сказал, что это момент парадокса в отношениях людей, и что в парадоксе есть сила ядерная, сокрушительная, но добрая… Это куда я заехал? Ага, уговорить людей. Ну правильно. Это и ответ тебе: будут ждать грозы, грома – а услышат простое слово, от которого отвыкли. Но это когда? Невидимо далеко, доживу ли? Хватит ли меня?»***.