Тоже моя родина

27 декабря 2017
«Этой осенью я осуществила свою давнюю мечту – впервые в жизни побывала в Таджикистане», – рассказывает Ольга Сушкова, член Преображенского братства, преподаватель Богословского колледжа при Свято-Филаретовском институте
Душанбе
Душанбе

Друзья и родные пугали меня: «Ты куда, ты зачем? Одна, женщина. В гарем заберут, будешь жить по законам шариата. Или в Сирию отправят, в ИГИЛ». Я отшучивалась. Но толково объяснить, зачем я в Таджикистан еду, зачем уже пару лет учу таджикский, не могла.

Душанбе

В Таджикистане у меня есть друзья-таджики, с которыми я познакомилась в Москве, и их родные. Но началось мое путешествие не с них, а с православного храма в Душанбе. Свято-Никольский кафедральный собор, один из шести ныне существующих храмов в стране, белоснежный с золотом, основанный в 1943 году и капитально реконструированный в 2000-х. Внутри – голубой купол-небо над головой, новописаные иконы, мозаики, резьба по ганчу*. Обратил на себя внимание резной деревянный иконостас, выполненный Алишером Бободжановым, обучавшимся искусству резьбы у краснодеревщиков Бухары.
Свято-Никольский собор в Душанбе
Свято-Никольский собор в Душанбе

Но эти подробности я узнала позже. А при входе (я примчалась на такси прямо из аэропорта, литургия только- только началась) меня больше всего поразило, что мой тяжеленный чемодан с подарками был безо всяких просьб с моей стороны подхвачен вполне русским на вид мужчиной и перенесен через высокий порог внутрь храма. Ого, это уже Таджикистан!

Владыка Питирим (Творогов), епископ Душанбинский и Таджикистанский, как раз в этот день сопровождал святейшего патриарха в его поездке по Узбекистану. На литургии предстоял молодой священник, как мне сказали, служащий здесь недавно. Мне понравилась проповедь сразу после Писания, о том, что нельзя приходить к Богу только потому, что у тебя горе или ты хочешь что-то от Него получить; что надо быть готовым принять истину, даже если она противоречит всему прежде тобою пережитому. После исповеди и причастия я познакомилась с несколькими прихожанами. Это были русские, в основном пожилые, хотя молодых и средних лет я тоже видела. Атмосфера доброжелательная. Заметила, что пожилым бабушкам давали мелкие деньги, и те брали. Я поделилась московскими конфетами – здесь же в храме после окончания литургии, и это тоже оказалось кстати. С одной бабулей по имени Таисия Семеновна, поразившей меня светлым и мудрым лицом, мы отправились во двор перекусить тем, что я не съела в самолете из-за евхаристического поста. Все ее родные уехали в Россию, она живет одна. Видимо, бедствует, хотя прямо она об этом не говорила. Храм и Господь – единственная отрада. Было в ней какое-то доброе достоинство. Потом она же дала мне свой простенький телефон, чтобы я с ее таджикского номера позвонила своим друзьям, не тратя лишних денег (кто в Москве рискнет дать свой телефон в руки незнакомому человеку!), поехала меня проводить, чтобы я не заблудилась. Конечно же, была приглашена моими таджикскими друзьями на плов. Жаль только, сфотографировать себя не разрешила.

Уже с этого момента у меня возникло ощущение, что все это мне знакомо, хоть я в Таджикистане первый раз. Даже когда ты одна, бесценный опыт паломничеств подсказывает, как нужно себя вести, как особо внимательно смотреть и слушать, чтобы редкая возможность, которую дал сегодня и в этом месте Господь, не была упущена. Ну то есть хотя бы стараться. Чужие люди мгновенно становятся нечужими, потому что верующие. А Таисия Семеновна так напомнила мне наших российских бабушек, тоже ведь зачастую брошенных и нищих, хотя и при родственниках.

В Душанбе меня принимал профессор-таджик, еще в Москве учивший меня таджикскому. В Москве он работал в Лингвистическом университете (МГЛУ), а в Душанбе теперь – в филиале МГУ. Но университет-университетом, а стол меня ожидал вполне традиционный. То есть не стол, а дастархан. Вот примерно такой.

Тут надо рассказать о том, что мне тоже хотелось бы назвать родным и нам тоже свойственным, но это, к сожалению, скорее должно бы так быть, чем есть. Гость для таджиков – лицо священное, как это было для библейских патриархов, таких, как Авраам и Лот. Страшно даже подумать, сколько времени ушло у хозяйки на домашнее приготовление всех этих пирожков и пирогов, салатиков и компотов, на сервировку красочного «стола», заставленного фруктами и овощами, мясом и прочей снедью так, что яблоку негде упасть, разве что в вазу с фруктами. Почти везде, где я была, в помощь хозяйке заранее вызывались родственницы. Ты садишься на курпачу – мягкую многоцветную подстилку на полу (что не всяким коленкам «по плечу», но снисходительные хозяева ни в коем случае не требуют от гостя положенной традиционной позы), и начинается приятная беседа с хозяином. И ты далеко не сразу понимаешь, что хозяйки в компании нет, потому что вся эта роскошь – еще только прелюдия к главному: тем временем неспешно, без суеты готовится плов. Подходят новые гости и особенно родственники. Трапеза и общение продолжаются много часов. Из горячительных напитков – только чай (лишь в одном месте лично для меня приготовили бутылку вина, но перспектива распить ее вдвоем с хозяином мне не улыбалась; я чистосердечно созналась, что в моем христианском окружении, как и здесь, женщины не пьют, да и мужчины практически тоже, и это вызвало несказанное удивление и явно благосклонный отклик у хозяев, несмотря на понесенные напрасные затраты). Чай тебе постоянно подливают. Причем этикет предписывает наливать чай гостю понемногу, ни в коем случае не до краев пиалы. Не только потому, что горячо будет держать, просто ритуал выражает готовность общаться сколь угодно долго, а не побыстрее накормить, напоить, да и спровадить гостя. При этом количество выставленной еды, мне кажется, раз в двадцать превышает физические возможности собравшихся ее потребить, но это как-то никого не смущает.

И не то чтобы эти люди привыкли к изобилию. То есть богатые и очень богатые в Таджикистане есть, но мне не довелось с ними пообщаться. Как говорил мне один человек, замдиректора сельской школы, зарплаты хватает на еду, ну и на такой стол иногда, но не больше того (и я видела сама, что это так и есть). К тому же газа нет, газ был только при Союзе (отопление – собственные обогреватели, газовые плиты отсутствуют). В душанбинской семье вся роскошь была приготовлена вот на этой плитке.

Но и с электричеством все непросто. В городе лучше, а в сельской местности его еще недавно давали на два часа в сутки и в любой момент могли выключить, а теперь дают на целых пять. Но, как сказала хозяйка дома в кишлаке, когда мы после ужина перед сном уютно расположились поболтать женской частью хозяев и гостей, «ради таких моментов и живешь на свете!»

С помощью тех же курпачей любая таджикская комната с легкостью превращается в банкетный зал, а из него – в уютную и нарядную спальню. Огромная стопка ярких с золотом, необыкновенно красивых «подстилок» есть в каждом доме.

И гости, и хозяева прекрасно улягутся на ночлег, разумеется, женщины отдельно, мужчины отдельно. Поэтому вопрос о том, сможет ли гость переночевать и сколько человек есть возможность разместить, вообще не встает.

На ковре ползают и играют маленькие дети, готовят уроки и смотрят в свои телефоны подростки. Даже морковку для плова моя юная гостеприимная хозяйка стала нарезать на ковре в «гостиной», чтобы не оставлять меня в одиночестве.

Одним словом, я поняла одну простую вещь: им не только не жаль средств и труда на угощение гостя, им не жалко времени на общение!

Но вернусь к своим душанбинским впечатлениям. По таджикским меркам, это большой город, много людей, высокие дома, фонтаны, университеты. Женщины (наконец-то я вижу на улицах таджикских женщин, не одних только мужчин, как в российских городах) одеты в национальное: свободное недлинное платье яркой расцветки, такие же симпатичные брючки, на голове косынка – но отнюдь не мусульманский хиджаб!

Университетский преподаватель Хамроза
Университетский преподаватель Хамроза

На руках часто маленький ребенок, с которым таджичка идет куда угодно и делает что угодно (колясок что-то не видно). Так как это юг, то и в октябре здесь тепло, почти жарко. Жизнь кипит, бурлит и сверкает.

Но – здесь люди особенно помнят недавнюю Гражданскую войну 1992-1997 гг. Столкновения между коммунистами / силовиками (которых по-русски называли «юрчики», по имени Юрия Андропова) и исламско-демократической оппозицией (по-русски «вовчики», от слова ваххабиты) переросли в межэтнические столкновения. В результате Гражданской войны в Таджикистане только в 1992-1993 гг., при населении около 5.5 млн. человек, были убиты 60 тыс. и свыше 1 млн. стали вынужденными переселенцами и беженцами, количество сирот достигло 55 тыс., вдов 25 тыс. Я слышала об этом ужасе еще в Москве. Людей вытаскивали из домов и расстреливали, девочек и женщин насиловали. С тех пор прошло 20 лет, но раны не уврачеваны. Один пожилой душанбинец, как мне казалось, веселый, всем открытый человек, тихо сказал мне: «Ольга, после того, что я видел, я больше не верю людям».

Надо ли удивляться, что говорить об этом таджики не спешат. Слишком страшно. Как не вспоминают историю установления советской власти в Туркестане. Многие с симпатией говорят о временах СССР – по сравнению с периодом независимости, но это еще и из уважения к гостье из Москвы. Конечно, те, с кем я познакомилась за 10 дней своего путешествия, – далеко не все таджикское общество, поэтому выводы делать невозможно. Но мои знакомые, такое впечатление, живут лишь настоящим и далеким славным прошлым, а ХХ век как-то выпал из этой картинки. О событиях 1917 г. в России поговорить не удалось (только в краеведческом музее Пенджикента меня спросили, что означают 1917-2017 и птички – символика Акции национального покаяния – у меня на рюкзаке, и я объяснила). Когда я в одной семье напомнила о «Бухарской операции»**, на меня посмотрели с недоумением. По всей видимости, об этом не говорят в таджикских школах. Да ведь и в наших-то не говорят! Мемориалов в память о жертвах советских репрессиях, подобных тому, что существует, например, в Киргизстане, в Таджикистане нет.

Пенджикент и Саразм

Из Душанбе мой путь лежал на север, сначала в древний Пенджикент, потом в еще более древний Худжанд. Путь шел через горы, каких я прежде никогда не видела. Они настолько грандиозны, что кажутся театральными декорациями или сном. Оба раза я ехала на машине (это самый обычный вид междугородного транспорта в Таджикистане), Подъем идет постепенно. Сначала исчезают поля и зелень, домики, стада коров и овец и отдельно пасущиеся или даже самостоятельно бредущие куда-то животные. Потом горы одеваются туманом. Вот из тумана изучающе вглядывается в нас одинокий ослик. В машине становится холодно. Вот уже вокруг снег. Дорога не слишком безопасна, хотя в последнее время с помощью Китая построены новые многокилометровые тоннели через перевалы и стало лучше. Но – с одной стороны отвесная гора, с другой, за невысоким ограждением, – пропасть. Страшновато, но невероятно прекрасно. Москва осталась где-то в другой вселенной, а может, ее и вовсе нет?
Какими красивыми и мирными должны быть люди, живущие среди такого пейзажа и ежедневно созерцающие такие картины! И правда, двух юных прекрасных пассажирок на коленях у своих мам, моих попутчиц, всю долгую дорогу почти не было слышно.
Пенджикент
Пенджикент

Вообще Таджикистан – страна школьников, что понятно при высокой рождаемости. Они заполняют улицы городов и кишлаков, не торопясь небольшими группками следуют в школу и из школы – мальчики отдельно, девочки отдельно. Дети, конечно, знают свое место, оно совсем не такое, как в европейской семье, но похоже на то, о чем мы читаем в Библии (и опять ощущение: да-да, это не странно, это хорошо, и где-то такое я уже встречала). Юные таджички – что угодно, только вовсе не забитые и бессловесные создания, они привыкли, что свою свободу и достоинство надо отстаивать – не переходя, конечно, грань.

Вот эта школьница с удовольствием расспросила меня, терпеливо выслушала мои ответы на ломаном таджикском и согласилась попозировать (а ее подружки разбежались)

В Пенджикенте я жила в квартире у 16-летней Сабрины, студентки медучилища, дочки моей соседки в Москве. Я для Сабрины – первый взрослый опыт оказания гостеприимства, и с задачей она с честью справляется, не без помощи специально приехавшей старшей сестры и еще одной девушки: в день приезда меня ждет русский салат-оливье, а в другие дни – плов и шурпа. Начинается трапеза с чая, а переходит к курице и т.п.

Сабрина большую часть своей недолгой жизни прожила в России, по-русски говорит отлично, читает Пушкина и Толстого, ходит по своему городку в джинсах и без косынки. Всегда и везде она – лучшая ученица и цену себе знает. С нею мы провели много часов в задушевных разговорах. Все ее сверстники и особенно сверстницы хотят учиться, говорит она (еще несколько лет назад так не было). Надо знать свои права, иначе не сможешь их защитить, слышу я от нее.

Русские женщины в России любили эту девочку и, пока мама работала, воспитывали как сами это понимали: заставляли учить наизусть десятки страниц русской классической поэзии, брали на экскурсии по Москве и просто к себе в гости. Жизнь в России дала Сабрине, как и ее сестрам, опыт большей свободы и большей личностности. Они знают, что призвание женщины – не только работать и рожать. Сабрина мечтает учиться в хорошем университете, чему – она пока не решила. Пока что она, как хотела мама, учится в родном Пенджикенте медицине. И самостоятельно ходит в библиотеку и изучает таджикско-персидскую классику, выписывая редкие, ей неизвестные слова родного языка. Мне Сабрина очень нравится, и хочется, чтобы ее мечты осуществились.

С религией ее планы не связаны никак, и о христианстве и исламе мы говорили мало. Но девочки впечатлились моей попыткой уединиться утром и вечером для молитвы и чтения Писания. Они постарались мне не мешать, а потом любопытно, но с уважением спросили: «Это вы что делали, молились, да?» Сами они обходятся без намаза, а в мечеть женщинам в Средней Азии вход запрещен.

Чего совершенно нет в маленьком Пенджикенте – это анонимности, и это временами нелегко для москвички. Все друг друга знают, впрочем, примерно так, как это бывает вблизи Новодевичьего монастыря в воскресенье без нескольких минут девять. Невозможно войти в подъезд, чтобы тебя не приметили и с тобою не заговорили соседки. Они должны точно знать, в какой квартире ты остановилась, с какой целью приехала. Расспрашивают, сами рассказывают о себе. В кишлаке просто все зовут в гости. Как однажды объявила Сабрина, «сегодня мы получили шесть приглашений!»

К русским вообще отношение очень уважительное. И любопытное, потому что осталось их немного, многие из-за войны разъехались. Бывало, что нас, услышав русский язык, окликали русскоговорящие с другой стороны улицы. Не знаю, как надо было, но я на вопросы, даже, с моей точки зрения, странные, отвечала честно. И видела, что меня понимают. Конечно, восточный этикет многое из того, что у нас считается нормальным, воспринимает как неприемлемое. Таджикская улыбка вполне может быть, что называется, улыбкой американской, то есть улыбкой по правилам этикета, а не от сердца. Одна девушка-таджичка, которую я встретила на улице, тут же мне и объявила: «Уеду отсюда в Россию, тут все врут, а я хочу говорить прямо в глаза, что думаю». Вот она, эта девушка с коляской. Решительная девушка.

Но все же приятнее, когда тебе улыбаются, хоть в Таджикистане, хоть в Америке, хоть в Европе, чем когда смотрят подозрительно и угрюмо, как это часто бывает в России. Когда здороваются, спрашивают о здоровье и о родных, пропускают без очереди, помогают снять с транспортера в аэропорту тяжелый чемодан, уступают место в маршрутке – как это было постоянно во время моего путешествия.

Таджикистан – не только страна школьников и студентов, но и великой древней культуры. Из Пенджикента мы съездили в находящийся всего в 15 км Саразм.

Саразм (по-таджикски «начало земли») – это древнейшее поселение оседлых народов Центральной Азии, живших здесь с четвертого до конца третьего тысячелетия до н. э. (это ведь за много веков до Авраама, невольно думаю я). Здесь с 1970-х гг. ведутся археологические раскопки, есть небольшой музей. У истоков этих работ стоят не только таджикские, но и французские археологи, многие из которых посвятили этим жарким, чужим для них местам лучшие годы своей жизни. Раскопаны основания дворцов, мастерских и храмов, найдены керамика, украшения. Саразм является объектом всемирного наследия ЮНЕСКО. Сейчас тут тишина, может быть, еще и потому, что осень и будний день. Но кто знает, может быть, недалек тот день, когда сюда автобусами хлынут иностранные туристы, а образованные девочки вроде Сабрины на всех языках будут рассказывать им о сокровищах родной истории?
Саразм
Саразм

Худжанд

Последний мой адрес в Таджикистане – город на севере страны Худжанд с пригородами.
Худжанд
Худжанд

Худжанд (в советское время Ленинабад, в эллинистическое – Александрия Эсхата) – один из древнейших городов Средней Азии. В 1986 году он отмечал свое 2500-летие, но первые поселения на его месте, считают историки, существовали намного раньше. Это второй по величине город страны. Есть музеи с сувенирами, старинная крепость, роскошный парк, университеты, огромная мечеть и православный храм, рестораны, кафе с европейской или национальной кухней. Здесь вам могут встретиться иностранные туристы и таджикские гиды, влюбленные парочки, открыто гуляющие или уединившиеся в беседках.

Эта девушка учится здесь в университете на художника.

Худжанд оставляет впечатление прекрасной восточной сказки. И, конечно же, в советское время не нашлось иного места для… строительства завода по добыче и переработке уранового сырья для атомной промышленности СССР. В 1946 году под Худжандом силами заключенных ГУЛАГа в рекордно короткий срок были сооружены урановый комбинат и город для его обслуживания – Чкаловск (ныне Бустон). Как сообщает Википедия, «это первенец атомной промышленности СССР: из урана, добытого и обогащённого здесь, запущен первый атомный реактор и сделана первая советская атомная бомба». Закрытый город был населен в основном русскими. Когда после провозглашения независимости и особенно после войны они массово уехали в Россию, комбинат был закрыт. Сейчас о недавнем прошлом напоминают лишь типично советская архитектура и горы насыпной земли. Эти искусственные холмы прикрывают захороненные отходы атомной промышленности. Проход там запрещен, но школьники, вопреки принятым мудрым мерам предосторожности, тайком катаются с этих горок на саночках, говорят местные жители.

И опять возникает чувство общности, объединенности общим недавним прошлым, общей бедой, общей виной.

В Чкаловске-Бустоне есть православный храм Иверской иконы Божьей матери, в котором я побывала дважды. Храм, конечно, небольшой, прихожане, как и в душанбинском соборе, в основном русские, а пожилых еще больше. Настоятель отец Владимир Слепов делает все на свете сам – сам предстоит, сам за диакона, сам исповедь принимает и на требы ездит, сам решает хозяйственные и садовые вопросы. К вере от полного неверия пришел в 90-е годы («Бог меня спас и возвратил к жизни», – говорит он). Значительно позже, преодолевая насмешки семинаристов из молодняка, отучился в семинарии и стал священником. «Когда человек становится верующим, он ищет общения с себе подобными и находит его в церкви», – объясняет отец Владимир. И заключает: «У верующего душа всегда поет!»

Очень мне понравились и две немолодые женщины «за ящиком». В будни им приходится и на клиросе служить, и петь, и читать по-церковнославянски. Богослужебный сборник с Литургией Иоанна Златоуста их совершенно поразил, и я его им подарила. Мы поговорили и о Литургии, и о православии в Таджикистане. Для них вера – сознательный выбор, как и то, что они здесь живут: «Все вокруг уехали и уезжают, а мы остаемся и храним православие», – сказала одна из них очень серьезно и твердо, как о давно продуманном и сформулированном. Я невольно подумала, что далеко не у всех верующих в России – такое сознание своей личной ответственности за веру и церковь.

Из храма мы с моей подругой Эльвирой возвращаемся на маршрутке. Она набита просто под завязку. Но на душе радостно и, странным образом, чем-то эти люди напоминают мне паломников. Они уступают место пожилым, причем тот, кто садится, берет себе на колени сумку того, кто ему место уступил. А главное, они смеются и разговаривают друг с другом, как будто знакомы (а может быть, кто-то и в самом деле знаком). Эльвира в очередной раз рассказывает, кто я такая, и ее рассказ я уже хорошо понимаю по-таджикски. Мой статус называется «муалима аз Москав», учительница из Москвы, он вызывает уважение и интерес независимо от меня самой.

Жизнь практически любой таджикской семьи связана с Россией и часто с Москвой. Почти все мужчины, с которыми возникает разговор, много лет проработали у нас. Женщины или работали сами, или у них в России муж, сын, брат, зять. Многие были депортированы в последние годы во время очередного ужесточения нашей миграционной политики. Встречные и поперечные обязательно спрашивают, у какого метро ты в Москве живешь, и действительно, как выясняется, знают районы Москвы и Подмосковье. Заработки из России позволяют семьям вполне сносно существовать, купить детям-подросткам по хорошему телефону, даже устроить свадьбу или приобрести машину (как эти деньги в России достаются, рассказывать не очень любят). Но дети растут без отцов и иногда и без матерей, жены годами не видят мужей, распадаются семьи. Дочка Эльвиры рассказывает, что ее маленький сын привычно машет рукой пролетающим в небе самолетам (рядом аэропорт) и кричит им «дада!» (папочка!) – даже в те редкие дни, когда приехавший в отпуск отец сидит с ним рядом. А поначалу и просто не узнавал.

Так как с Эльвирой и ее мужем Нигматом мы познакомились и подружились в годы их работы в Москве, жизнь в России была постоянной темой наших тоже длинных, обстоятельных разговоров. Она, человек с высшим образованием, учитель, художник, в Москве и в разных других российских городах занималась буквально всем: рубкой капусты, уборкой, любым подвернувшимся физическим трудом. Он, «академий не кончавший», но на все руки мастер, работал сантехником, строителем. И с ним, и с нею часто обходились несправедливо. Когда он, неделю проработав в воде в подвале, нашел причину, почему целый многоэтажный дом несколько лет зимой не отапливался, премию дали не ему, а напарнику, заявившему, что неправильный вентиль обнаружил он. Ей не платили заработанных денег, и буквально от голодной смерти ее спасли баптисты. Но странное дело, и Нигмат, и Эльвира, оба отличные рассказчики, делились своими воспоминаниями так, что слушать их было радостно. Если я и смахивала слезы, то оттого, что смеялась до слез. И еще – от пронзительного видения красоты – человека, замысла Божия о нем. Обоих Господь уберег от непоправимого греха. Обоим Он даровал в конце концов уважение окружающих, признание в глазах других их достоинства и профессионализма. И в тяжелых испытаниях на чужбине по-настоящему соединил друг с другом.

Нагрузив меня лепешками, фруктами и всякой всячиной, насколько позволяли нормы багажа и те подарки, которые мне уже вручили другие, они провожали меня в аэропорт почти всей семьей – Нигмат-ака, Эльвира-джон и племянник Умедджон (последний живет в семье дяди потому, что отец уехал в Россию, мама вышла снова замуж и родила других детей, и парню лучше с дядей Нигматом, чем дома; при этом он, 17-летний подросток, умница и чистюля, сам зарабатывает себе на одежду, а «полтарелки супу для него, что ж, в доме не найдется?» – говорит Нигмат).

Эльвира на прощанье сказала: «Ну вот, теперь у тебя здесь есть родные».

Увы, моя родословная известна мне не далее прабабушек-прадедушек. А вдруг кто-то, о ком я ничего не знаю или забыла, и вправду когда-то очень давно жил на этой земле, созерцал эти горы, говорил на этом языке и строил жизнь так, как принято здесь?

Но даже если нет. Меня не покидает уверенность, что эти люди мне не чужие. Что это тоже моя родина.

Ольга Сушкова

 

* Резьба по ганчу является одним из уникальных и древних видов художественного ремесла Таджикистана и Узбекистана. История этого ремесла берет начало в III-IV веках. Ганч – известный в Центральной Азии вяжущий материал, его получают, обжигая особую породу, содержащую гипс и глину.

**Бухарский эмират, могущественное центральноазиатское государство, включавшее в себя часть территории современного Таджикистана, был захвачен Красной армией под предводительством М. Фрунзе в 1920 г. В «Бухарской операции» со стороны Советской России участвовали, помимо прочего, бронепоезда и аэропланы и, скорее всего, по мнению историков, был применен ядовитый газ. Бухара, центр мусульманской учености и сокровищница древней культуры, была на 80% сожжена и разрушена и полностью разграблена. Интеллигенция и духовенство были расстреляны.  См., например, «Красный штурм Бухары», или «с Бухарой надо кончать».

загрузить еще