Сказ о порушенном соборе
Предлагаем вашему вниманию выступление Сергея Львовича Щеглова, одного из старейших участников конференции «Равнина русская. Опыт духовного сопротивления», прошедшей с 31 января по 2 февраля 2013 года. Сергей Львович Щеглов – писатель, журналист, известный под псевдонимом Сергей Норильский, приговоренный в 1941 году за антисоветскую деятельность на пять лет работ в Норильлаге и после освобождения закрепленный на проживание в Норильске без права выезда на постоянное место жительства в другие города СССР, – вспоминает о разрушении Богородице-Рождественского собора в своем родном городе Муроме и о матери Александре Ивановне, осужденной на десять лет Карагандинских лагерей за активную церковную деятельность.
Посетил я недавно свои родные места на земле Владимирской. В Муроме побывал. Там в центре города на крутом берегу Оки в конце парка-сада возвышается бронзовый богатырь Илья, тот, что до 33 лет сиднем сидел, а потом стал самым мощным в дружине киевского князя Владимира.
Но не только этот памятник влечет меня сюда каждый раз, когда приезжаю на родину. Невольно к этим берегам влечет неведомая сила. В начале Окского сада, за каменными воротами, стоял когда-то величественный собор с красавицей колокольней. Немногие из горожан помнят его.
В древнейшем граде России много редкостных храмов удивительной архитектуры и исторического значения. Несколько монастырей, обнесенных крепостными стенами: Спасо-Преображенский, Благовещенский¸ Троицкий, Воскресенский.
Среди этого богатства Богородице-Рождественский собор на обрывистом берегу Оки был самым древним и самым величественным. Построил его в камне Муромский князь Юрий Ярославич в 1174 году. Это означает, что до того был храм деревянный. Полвека спустя напавшие на Русь дикари разрушили непонятное и ненавистное им здание. Княжил тогда в городе Давид (Петр) с супружницей Февронией. Похоронили их на развалинах собора, в южной части, где была и могила Юрия Ярославича.
В середине XIV века муромцы снова воздвигли на месте развалин деревянный храм. Через двести лет Петр и Феврония причислены были к лику святых. В 1549 году Иван Грозный посетил Муром и совершил моление у гробницы супругов, хранившейся в соборе. Прошло еще три года. Направляясь с войском на Казань, повелитель повторил здесь молитву и дал обет после победы возродить храм в камне, что и было сделано.
…Богородице-Рождественский собор на обрывистом берегу Оки был самым древним и самым величественным. Построил его в камне Муромский князь Юрий Ярославич в 1174 году… Полвека спустя напавшие на Русь дикари разрушили непонятное и ненавистное им здание.
В 1594 году царь Федор Иоаннович и царица Ирина (дочь Бориса Годунова) возложили на мощи Петра и Февронии покров, расшитый Ириной. С тех пор триста тридцать лет собор, многократно реставрированный и снабженный великолепней колокольней, выполнял миссию кафедрального храма города.
Советская власть, провозгласившая атеизм единственно правильным мировоззрением и не простившая русской православной церкви сопротивления в революции и в гражданской войне, в 1924 году собор закрыла. Но вскоре по ходатайству общины верующих разрешила продолжить богослужения. В Муроме действовала епархия, и в кафедральном соборе вели торжественные службы епископы и архиепископы. Вместе с моей матерью я мальчиком участвовал в этих службах, в стихаре стоял со свечкой у Царских врат и даже удостоен был возложения ораря — шитой золотом парчевой ленты, крестообразно опоясывающей грудь и спину поверх стихаря. Вместе с юродивой Колерией поднимался по внутренним каменным ступеням колокольни на верхний ярус (этаж) и раскачивал там чугунный язык тысячепудового колокола.
В начале тридцатых годов в собор провели электричество; засияло яркими лампочками вместо дымных свечей громадное паникадило под центральным куполом, тысячи хрустальных подвесок умножали сияние. Сотни бронзовых подсвечников у икон тоже украсились стеклянными светлячками. Многоцветные чашечки лампад с масляными фитилями умножали свой загадочный свет в ореоле электроэнергии. По этому поводу известный газетчик Иван Головашкин, печатавшийся также в журнале «Крокодил», поместил в газете «Муромский рабочий» гневный фельетон: кто позволили использовать электрификацию в угоду опиуму для народа? Однако электричество в соборе не отключили. Службы продолжались до повторного закрытия в 1935 году. Главной святыней, к которой каждодневно, а паче по праздникам, припадали молящиеся Мурома, окрестных сел и деревень, также многочисленные паломники со всей РСФСР, являлась позолоченная бронзовая гробница. Она была покрыта искусной гравировкой и возвышалась в левой части собора у стены перед алтарем придела. После закрытия храма гробницу вместе с мощами отдали краеведческому музею, где и выставили вместе с открытой ракой в доказательство, что никаких нетленных останков нет, а лишь косточки, многовековая пыль да мышиный помет.
Теперь из местных книжек известно: решение властей разрушить собор как очаг мракобесия принято было в 1939 году. Горсовет передал здание в аренду военному гарнизону, с 1929 года базировавшемуся неподалеку в Спасо-Преображенском монастыре, закрытом в 1918 году.
Когда разрешение (надо полагать, из Москвы) было получено, горсовет обратился к командованию гарнизона с просьбой снести собор и колокольню. Муромчанам объявили, что из освободившихся кирпичей возведут полезные народу строения: детские ясли, садики и т. п. Это было таким же иезуитством, как и фиктивные акты о якобы имеющихся признаках разрушения в построенных на века и реставрированных столетие назад зданиях, скреплённых прочнейшим известковым раствором на яичном белке и стальными стержнями, соединявшими стены и своды. Военные специалисты-фортификаторы даже и не пытались разбирать оба сооружения, для того, чтобы сохранить кирпичи, а сразу передали дело саперам, и те принялись закладывать динамит. Начали с куполов. Взрывы развалили их на громадные глыбы. Так продолжалось и со стенами, которые были больше метра толщиной, до самого основания. Глыбы затем дробили новыми взрывами накладных зарядов. Полученным щебнем замостили часть улиц. Что было взорвано прежде — собор или колокольня — сведений об этом мне не попадалось. Наверно, их можно найти в муромских архивах.
Решение властей разрушить собор как очаг мракобесия принято было в 1939 году… Начали с куполов. Взрывы развалили их на громадные глыбы. Так продолжалось и со стенами, которые были больше метра толщиной, до самого основания.
Для меня лично самое ужасное в этой истории то, что я жил тогда в Муроме, но в памяти не сохранилось ни малейших воспоминаний о разрушении так любимого мною собора. Юноша весь отдавался учебе в школе рабочей молодежи (с осени 1937 я уже работал) и общественной деятельности вместе с новыми друзьями-комсомольцами, которые появились у меня после ареста матери в августе 1937 года. Я радовался, что меня приняли в комсомол, приобщили к строительству нового мира – мира свободы, равенства и социализма. Как и всей молодёжи страны, мне внушили, что это строительство требует разрушения всего, что связано со старым миром. Я считал это своим нравственным ростом и лишь много десятилетий спустя понял, что то был процесс развращения, начавшийся вскоре после ареста моей матери, которую посадили за ее активную церковную деятельность. Процесс этот шел так стремительно и так поглотил душу, что несчастный даже не заметил исчезновения недавно самого милого сердцу храма и его чудесной красавицы колокольни, в которых протекла часть его детства. Счастье мое в том, что я не совершил предательства своих убеждений и лиц, не отрекся от отца и матери, как делали некоторые. «Судьба Евгения хранила», – был какой-то внутренний стержень, который удерживал от полного падения. Стержень этот — неприятие насилия как метода построения светлого будущего. Что насилие — повивальная бабка истории, с этим соглашался, но что оно и дальше будет двигать жизнь, это мальчику претило. Не был я драчуном. Христианское воспитание, данное матерью, не забылось, хотя от церковных догм отказался еще в детстве, не принимал их, склоняясь к научному мировоззрению. Силён был в мальчишке критический дух! Прислуживал отрок священникам и архиереям, читал церковные книги, но наряду с ними и светские, и научные — больше всего по астрономии и астрофизике. Так что не был я полноценным ни христианином, ни коммунистом. И в последнем случае оказался ненадежным союзником власти, которая приняла меня под свое крыло. За что через несколько лет и пришлось поплатиться свободой, последовать по стезе родителей и друзей детства — верующих в Бога и самоотверженно служивших ему.
Уехал я из Мурома в конце августа 1940 года и совершенно не помню, стояли ли тогда собор и колокольня, или на их месте была уже пустота. Затмение какое-то!
В феврале 1941 года, по завершении начального семестра в московском институте, на несколько суток приехал в родной город на каникулы. Свидание с горячо любимой девушкой, которая ждала меня; с друзьями, собрания, которые я устроил по праву признанного недавнего руководителя нескольких просветительских школьных кружков (на одном собрании сделал вдохновенный доклад о только что изученном «Происхождении семьи, частной собственности и государства»); общение с родными — всё это целиком заполнило те несколько суток, и мне даже в голову не пришло поинтересоваться, жив ли собор. (А его уже не было!). Не пришло в голову и мысли послать хотя бы почтовую открытку матери в карагандинский лагерь, где бедная мучалась. Лишь много позже понял: в мучениях этих поддерживала ее убежденность, что страдает за веру Христову. Дьявол, засевший в душу юноши, завладел им, наполнил гордыней и фантастической самоуверенностью, не соответствующей природным возможностям.
Естественно, не осознавал я, что уничтожение муромских церквей, свидетелем которого был в детстве, есть преступление против родины. Я жалел сносимые храмы, скорбел, видя, как сбрасывают колокола, но мысли о том, что всё это делают руководители города и района, не возникало. Тут критический ум юноши бездействовал. И во все последующие годы ни единого имени тех, кто вершил ужасающее святотатство, не попадало мне на глаза ни в одно из многочисленных посещений родного города. Прозревшему на склоне лет, мне уже не узнать этих имен. А ведь их обладатели когда-то ходили по муромским улицам и, вполне возможно, встречались мне. Они вершили судьбы моей матери и моего отца, погибших ни за что, моих друзей и родственников. То были не дикари-кочевники, захватившие Русь, не Святополки Окаянные, ради власти убившие своих братьев Бориса и Глеба. То были такие же, как я, современные муромляне. Почему же не дороги были им родные святыни? Или не хватило мужества хотя бы попытаться отстоять их? Но ведь не нашлось этого мужества и у меня! Страх и ощущение безнадежности всякого сопротивления парализовали волю. Воздействию такого страха оказался подвержен даже один из активных учеников Христа в самый критический момент.
…вернувшись из отпуска в предписанный мне для постоянного пребывания Норильск и получив в сентябре весточку о смерти матери, я впервые за взрослую жизнь разрыдался, понял всю глубину потери и собственной низости…
В августе 1947 года, после шести лет заключения, оказался я в родном гнезде. Демон, прельстивший меня, еще сидел во мне. Я стремился вернуть любимую женщину, сохранившихся друзей, но и не подумал о том, чтобы навестить мать, томившуюся в лагере. Боже мой, какую радость принес бы я несчастной Александре Ивановне, если бы приехал к ней в Казахстан хотя бы на пару дней! А ведь это было возможно! Но дьявол, владевший мною, не позволил.
Впрочем, дьявол — всего лишь образ, на который даже удобно сваливать собственные прегрешения. На самом же деле тут моя вина. Через месяц, вернувшись из отпуска в предписанный мне для постоянного пребывания Норильск и получив в сентябре весточку о смерти матери, я впервые за взрослую жизнь разрыдался, понял всю глубину потери и собственной низости. Год спустя родился первый ребенок в моей семье, и я с согласия его матери назвал девочку Александрой. С тех пор ощущение тяжкой вины перед женщиной, родившей и воспитавшей меня, не дает покоя, время от времени обостряясь и сводя на нет всё, чем мог бы оправдать свое прошлое.
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
А тогда, в августе 1947 года, до понимания таких откровений мне было далеко. Мой муромский друг, газетчик и поэт Алексей Мичурин (Царство ему небесное!) раз или два пригласил меня вместе с ним посетить каменный белый дом сзади тюрьмы, в которой десять лет назад несколько недель держали мою мать в начале следствия. Этот ухоженный дом возвышался напротив площадки, выровненной в Окском саду вместо собора. Площадка еще не потеряла светло-оранжевой окраски щебня от храма и колокольни. Неподалеку стоял знакомый кирпичный закуток общественной уборной, по-прежнему загаженный, воняющий дерьмом, мочой и хлоркой. Тут же, позади тюрьмы, было и городское пожарное депо.
Не ради какого-либо мщения говорю обо всем этом. Я не сторонник зла и насилия. Убежден лишь: народ должен знать своих героев. И тех, что без кавычек, и тех, что в оных.
Мы с Алексеем поднимались по чистым бетонным лестницам на второй этаж дома, где размещался горком ВКП(б). Новая жена Мичурина работала там то ли инструктором, то ли еще кем-то. Наверно, среди ее начальства были и люди, причастные к уничтожению главной святыни Мурома. Вдохновители и вершители преступления до сих пор, три четверти века спустя, не названы. А ведь достаточно открыть в архиве или музее пожелтевшую подшивку газеты «Муромский рабочий», и, наряду с напечатанными там материалами со стихами, рассказами и корреспонденциями Алексея Мичурина, Сергея Щеглова и фельетонами Ивана Головашина, не трудно найти имена первого и второго секретарей райкома и горкома ВКП(б), председателя горсовета, которые исправно проводили партийную линию.
Не ради какого-либо мщения говорю обо всем этом. Я не сторонник зла и насилия. Убежден лишь: народ должен знать своих героев. И тех, что без кавычек, и тех, что в оных.
Мне могут возразить: ведь тех людей, наверное, уже нет на свете. Может быть, осталось два-три долгожителя. Да, иных уж нет, а те далече. Но ведь у большинства остались дети, внуки. Каково же им будет читать или слышать о «подвигах» родителей, дедов и бабушек? Наверно, не с легким сердцем проходят сегодня эти люди возле возрожденных муромских храмов, мимо памятника Петру и Февронии, монумента жертвам политических репрессий в центре города. Что поделаешь! Можно им посочувствовать. Нелегко сыну Лаврентия Берии. Вдвойне тяжко было дочери Николая Ежова на Колыме. Неуютно чувствуют себя родственники Абакумова, Меркулова и им подобных былых «героев». В отличие от диктатора «всех времен и народов», ни Хрущёв, ни Горбачев, ни Ельцин не причинили вреда потомкам своих врагов. Не легко ведь и наследникам фон Риббентропа и иных повешенных деятелей «тысячелетнего рейха» в Германии. Но страдания таких родичей не стоят и крохи тех бед и мучений, какие принесли миллионам сограждан, десяткам, сотням миллионов жителей властители прежнего времени. Доросло-таки человечество до того, чтобы приравнять славу александров македонских, цезарей, наполеонов к славе Герострата, умноженной соответственно их достижениям.
Муромский правозащитник, руководитель местного историко-просветительского, благотворительного общества «Мемориал» А. В. Маслов сообщил мне в те дни, о которых рассказываю: в Муроме вынашивается мысль о восстановлении Богородицко-Рождественского собора, о возведении его на том месте, где возвышался его многострадальный предшественник. Непростое это дело, подобное возрождению Храма Христа Спасителя в Москве! Для сравнительно небольшого города, может быть, непосильное бремя. Но как воссиял бы вновь отстроенный храм с его чудо-колокольней на крутом берегу русской реки-красавицы! Какой исторической справедливостью ознаменовался бы такой акт! Во Владимире восстановили храмы самого древнего монастыря. В Туле принято решение властей и готов проект заново построить разрушенную в тридцатые годы прошлого века кремлевскую колокольню. Дай Бог, чтобы такое свершилось и в Муроме — одном из древнейших центров России!
Справка
Сергей Львович Щеглов (псевдоним «Сергей Норильский») родился 19 сентября 1921 в селе Ляхи Владимирской губернии (тогда Нижегородской области) в семье сельских учителей. С 1926 по 1940 годы жил в городе Муроме (в то время Горьковского края). В 1937 году родители были осуждены по обвинению в антисоветской деятельности, отец, Щеглов Лев Львович, расстрелян в Горьком, мать выслана в Карагандинские лагеря на 10 лет, где и скончалась.
С 16 лет работал и учился в вечерней школе. По окончании десятилетки поступил на истфак Московского областного педагогического института. Окончил первый курс 22 июня 1941 года и на следующий день был арестован НКГБ СССР по обвинению в создании молодежной антисоветской организации. Виновным себя не признал и после длительного следствия особым совещанием НКВД был приговорен к пяти годам ИТЛ.
Срок отбывал в Норильлаге, работал на строительстве горно-металлургического комбината землекопом, каменщиком, взрывником на рудниках, лаборантом на заводе взрывчатых веществ. После освобождения был закреплён на той же работе без права выезда из Норильска. Работая, учился во Всесоюзном заочном политехническом институте, в 1955 году защитил диплом инженера технолога по химическому производству (жидкого кислорода). Заведовал научно-исследовательской лабораторией, был техноруком, затем начальником завода по производству взрывчатых веществ и кислорода.
В 1959 году, вслед за родителями, был реабилитирован за отсутствием состава преступления, переехал на жительство в город Тулу, где работал на Новотульском металлургическом заводе начальником участка «Союзкислородмонтажа».
В 1963 году осуществил свою мечту посвятить себя журналистике и литературе, стал профессиональным журналистом. Член Союза журналистов СССР, России, член Союза Российских писателей.
Выпустил 14 книг: историко-краеведческих, литературоведческих, публицистических, документально-мемуарных. Главная тема творчества — политические репрессии в СССР. За эти годы дважды удостоен журналистской премии имени Глеба Успенского и литературной премии имени Льва Толстого.
С 1990 года по настоящее время на общественных началах состоит председателем правления Тульского областного отделения общества «Мемориал». Награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов» и другими, почетной Грамотой Президиума Верховного Совета РСФСР.
По материалам Википедии
