Пишут в блогах: Последний юбилей года

В этом году я отметил два значительных юбилея: 50 лет венчания и 50 лет священства... Ещё одно событие завершает череду юбилеев уходящего года. Сегодня, 14 декабря исполняется 40 лет со дня моего ареста в 1969 году. Ничто не предвещало грозы, небо было безоблачным. Воскресенье, тёплый солнечный день. Моя жена улетела с дочерью Машей в Москву, устроить её в диспансер на три месяца. Младшие дети остались на моём попечении с Дарьей Ивановной, старушкой, прихожанкой храма. Это случилось вскоре после освящения нового храма. От старого храма осталось несколько икон на холстах, и я собирался в Самарканд, чтобы подарить их архимандриту Серафиму Суторихину, настоятелю храма вмуч. Георгия. Закончив воскресную Литургию и совершив крещения, я поехал в аэропорт, купил билет и сел в ожидании регистрации. Ко мне подошла служащая и пригласила в зал для иностранцев: некто просил меня позвонить. Зал был пуст, только в одном углу беседовали посетители. На стенах висело несколько картин. Внимательно разглядывая их, я продвигался к столу и неожиданно услышал вопрос:

– Ваша фамилия Адельгейм?

– Да, – рассеянно ответил я.

– Павел Анатольевич?

– Да

– 1 августа 1938 года?

– Да, откуда Вы знаете?

– У меня есть постановление о Вашем задержании. Так я был арестован. Меня повезли на автомобиле обратно домой, до рассвета продолжался обыск. Конфисковали книги иностранных изданий, мои рукописи и пишущую машинку «Reinmetal». Утром меня отвезли в аэропорт и доставили в Ташкент. Несколько дней я провёл в КПЗ Ленинского района. Сперва я был один, потом ко мне подсадили мальчика. Он пел блатные песни под аккомпанемент спичечного коробка. Он держал его за два угла левой рукой, а пальцами правой руки отбивал такт по коробку и пел старую песню з/к :

Я пишу тебе, голубоглазая,

Может быть, последнее письмо.

Никому его ты не показывай,

Для тебя написано оно.

Суд идёт, и наш процесс кончается,

Вот судья читает приговор,

И чему-то глупо улыбается

Лысый лупоглазый прокурор.

И защита тоже улыбается,

Улыбнулся даже мой конвой.

Значит, мне статья переменяется,

И расстрел заменят мне тюрьмой.

Песня была длинная. На долгие годы запомнились три куплета и лирическая грусть напева. Камера периодически наполнялась и пустела. Когда наполнялась, невозможно было дышать от дыма сигарет и махорки. Это с непривычки; я подходил к глазку и через отверстие дышал воздухом из коридора. Позднее так привык, что до сих пор не замечаю запах курева. Через несколько дней открылась дверь и меня пригласили:

– Адельгейм, с вещами на выход!

«Чёрный ворон» привез меня во внутреннюю тюрьму. Ворота были вписаны в арку и открывались изнутри. Старшина подошёл к переговорному устройству, створки разъехались и, запустив воронок, снова сомкнулись, как акулья пасть.

Дальше закрытый двор-колодец, обнесённый четырёх–шестиэтажными стенами, решётчатые двери с блокировками и т.п. На меня этот антураж не произвёл большого впечатления. Я читал об этом в книжках, и реальность совпала с воображением. Интереснее впечатления моего сокамерника Изи Котова: «Старшина заполнил анкету, обыск, и вдруг открывается дверь шкафа в углу, и оттуда выходит … Фантомас, два метра ростом, говорит: «Пройдёмте!» – и тащит меня за собой в шкаф. От ужаса я зажмурил глаза, а когда открыл, увидел коридор и железные двери в камеры. Фантомас открыл одну из них, втолкнул меня и запер. Из стен торчали крючья, и я стал искать глазами пятна крови на полу и по стенам».

Всё объяснилось просто. Под шкаф был замаскирован вход в тюрьму, а «Фантомасом» оказался безобидный Гриша, студент 4-го курса юридического факультета, подрабатывавший дежурным. Позднее мы с ним подружились. Теперь он проводил меня той же дорогой в камеру, где я провёл целый год до суда. Так началось моё юридическое образование. После суда потянулись лагерные будни. Я обобщил их в стихах:

За заборами,

За запорами,

За собачьими злыми сворами

Погребённые,

Прокажённые,

До костей, до души обнажённые,

Дни и ночи

Мы волочим.

Словно цепи. Нету мочи.

Ни просвета,

Ни привета.

Смерти нет. И жизни нету.