Перлы церковно-славянского языка

Когда заходит речь о замене церковно-славянского богослужебного языка чистым (или «почти») русским наречием, то некоторые (а не многие) сторонники-«словаки» «зело распыховаются» против сего нововведения (тем же многий есть смех, егда узриши тогожде ныне убо смеющася, ныне же плачуща, и ныне пекущася, ныне же паче разлеяннаго) и на защитника его «вельми наскочити желающе», начинают «дрочитися» и приводить те неудобства и трудности, которые неминуемо встретятся при переводе церковно-славянских богослужебных книг на русский язык.

Правда, затруднения явятся, но ведь все эти неудобопереводимые речения суть, во-первых, творения уже отжившего свой век человеческого языка, а во-вторых, их более ясное изложение, да ещё умело исполненное, не может же извратить догматических истин нашей Православной Церкви. А это самое главное.

Так что возражения противников оживления богослужебного языка с этой стороны отпадают сами собою.

Остаётся сказать несколько слов по поводу «духа церковности», который будто бы ослабеет по причине упомянутой реформы.

Странно! В чём, собственно, следует усматривать церковность: в мёртвом ли и несознательном исповедании учения Церкви или же в разумном отношении и усвоении его? Именно только про разумное отношение к духу церковности апостол Павел говорит: «но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке» (1 Кор, 14:19.).
Сторонники церковно-славянских туманностей говорят, что молящиеся, с трудом разбирающиеся (разбираются ли?!) в тёмных глаголах (какого это наклонения?),  всё-таки улавливают общий дух этих слов и понятий. Итак, гадательное (иногда даже в превратном смысле) понимание церковного богослужения признаётся и самими современными «Аввакумами». И это ещё хорошо, если «богомолец с чутьём», по духу схватит и своеобразно поймёт какое-нибудь «трудное» молитвословие или славословие; тут ему непонятное проплывёт в его сознании серым облачком – и только. А вот если он услышит на славянском языке такие слова апостола (да ещё в отрывке; а ведь только отрывочное восприятие читаемого и доступно для такого «надсознательного» богомольца): «Убо и умершии о Христе, погибоша» (1 Кор, 15:18-19) Тут связь с предыдущим и последующим и на русском-то языке трудно уловима. Или Мф, 6:15: «ни Отец ваш отпустит вам согрешений ваших». Ну почём он знает, что в славянском языке два отрицания «не» в одном предложении не ставятся?
А то вдруг услышит: «Но всегда доброе гоните» (1 Сол, 5:15). Это его смутит, огорошит, но он ни за что не догадается, что тут слово «гоните» означает «ищите». Что там говорить! Славянский язык при всей его выразительности и полноте – язык даже не эстетический, особенно неподходящий для уха нашего многомиллионного тёмного православного люда. Ну что за «аромат», например, в таком букете славянского «цветения»: «Ирод блядивъ», «поганые варвары – враги», «мое окаянство», «жупел», «гаждение», «дряселуя», «срачица», «окалях», «воня», «ядрило» и многое другое?

А уж как Грецией пахнёт, как начнут чередоваться «еродии» с «рыкающими скимнами» да «онаграми»,  то тут, в этой «катавасии», уж и вовсе бедный богомолец только глазами хлопай!
«Косные “славаки” не хотят поработать один раз для меньших братьев, а заставляют их упражняться в церковно-славянской каббалистике за каждым богослужением». На самом деле пойми-ка: как это архангел Гавриил принёс Пресвятой Деве Марии «целование с небесе»; переводи вот: «како дево доиши?» или «и сосца твоя яже ссаша», «сосца красная»»; «дориносимая»; как это я благословлю Господа «в животе» моём; «прильпе душа моя по Тебе». Такая выразительная туманность прямо наталкивает ум простецов даже на богохульные мысли. Я уже не говорю о таких сюрпризах подсознательно-молящемуся, как например, «разжзи утробу мою» и «очи мои выну ко Господу». Я упомяну только о том сумбуре, какой родится, коренится и живёт в религиозно-нравственном и даже догматическом представлении тёмных людей благодаря именно неудобопониманию слов и речений церковно-славянского языка. Мне однажды пришлось слышать, как один крестьянин-грамотей объяснял другим греческую надпись на иконе Божией Матери – «Μp.Θy». Он переводил эти иероглифы так: «Мария родила фарисейского учителя».

А уж метафоры-то наших церковных песен (например, «Всел если на кони Апостолы твоя, Господи» или: «на херувимех ездяй»), переплетясь с цветущими кринами церковнославянского языка, в умах с развитым духовным чутьём и вовсе разрастаются до самых причудливых и разнообразных форм и понятий…
Всё это вместе взятое невольно наводит вдумчивого наблюдателя нашей церковной жизни на мысли о необходимости скорейшего разрешения назревшего вопроса Православной русской церкви, вопроса о реформировании церковнославянского богослужебного языка. И будем надеяться, что это вопрос решится не в пользу наших «староверов», так как всестороннее суждение о сем предмете в достаточной степени нас убеждает, как мало риска предстоит на пути его осуществления и как много существенной пользы истечёт для многих из его применения.

Воронежские епархиальные ведомости. 15 сентября 1908 г., № 18
Псаломщик  Ив. Прозоровский