Негромкое, но деятельное противостояние тоталитарной системе
Прошедший 2012 год был знаменателен для нашей семьи двумя памятными датами: исполнилось 75 лет со дня гибели нашего отца – расстрелянного священника отца Михаила Шика и 70 лет со дня смерти нашей мамы – Наталии Дмитриевны Шаховской-Шик. Об их жизни, которая мне кажется одним из вариантов духовного сопротивления, я и попытаюсь рассказать.
Оба они к началу переворота 1917 года подошли молодыми, но уже более или менее сложившимися в духовном отношении людьми. Отец – Михаил Владимирович Шик, 1887 года рождения, из состоятельной еврейской семьи, к этому времени окончил Московский университет по специальности «Философия и общая история» и прослужил в армии все годы Первой мировой войны – сначала, по здоровью, в тыловых частях, а между Февральской революцией и Октябрьским переворотом – в действующей армии. Занятия философией и годы интеллигентского богоискательства открыли ему православие, а неоднократные столкновения с большевиками на солдатских митингах, где они своей демагогией будоражили полуграмотную солдатскую массу, показали ему их истинное лицо. Отказавшись после мучительных колебаний от участия в братоубийственной гражданской войне и решив для себя: «против большевика бери не ружье, а школьную книжку», Михаил Владимирович в 1918 году оставил разваливающуюся армию и крестился – тогда, когда множество православных по рождению людей отвергли Бога. В том же году они обвенчались с нашей будущей мамой.
Мама – Наталия Дмитриевна Шаховская, 1890 года рождения, дочь князя Дмитрия Ивановича Шаховского, одного из основателей кадетской партии, не придававшего никакого значения своему княжескому титулу. В отрочестве и ранней юности она очень болезненно переживала социальную несправедливость и горела желанием «перевернуть мир». Повзрослев и вновь обретя (уже на взрослом уровне) утраченную было детскую веру, она поняла, что «переворачивать мир не нужно, потому что его уже давно перевернул Христос» и «нам нужно только ежедневно, ежечасно и ежеминутно переворачивать свой мир, чтобы пробиваться сквозь лживый покров видимого облика мира и разоблачать самый тонкий из обманов – обман своей “ячности”». По образованию она была историком – окончила Высшие женские курсы в Москве.
Вступая в брак, они видели свою будущую жизнь более как служение, чем «счастье для себя».
Супруги поселились в Сергиевом Посаде, и Михаил Владимирович вместе с о. Павлом Флоренским, искусствоведом Ю.А. Олсуфьевым и другими преданными Церкви людьми работал в Комиссии по сохранению памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры, а также преподавал историю и психологию в Сергиевском педагогическом техникуме (позднее — институте); там же работала и Наталия Дмитриевна. В 1922 году родился долгожданный первенец – Сергей (Фото 1). Общим духовным отцом супругов Шик стал старец Зосимовой пустыни иеросхимонах Алексий (ныне прославленный преподобный Алексий Зосимовский). По его рекомендации Михаил Владимирович в июле 1925 года был рукоположен в сан дьякона Патриаршим местоблюстителем митрополитом Петром (Полянским). В ноябре – декабре того же года была арестована большая группа духовенства во главе с митрополитом Петром, в том числе и дьякон о. Михаил. К тому времени в семье было уже двое детей (в 1924 году родилась Машенька) и ожидался третий. (Я родилась через два месяца после ареста отца) (Фото 2).
«Как утешительны эти наши импровизированные службы в тюрьме и в пути. Кругом гомон, брань, смех. Но не так ли в обычной жизни мы, выплывая из волн житейской суеты, стараемся оторваться от нее, чтобы сосредоточиться в молитве?»
После полугода тюрьмы папу вместе с несколькими священнослужителями и мирянами, проходившими по тому же «делу митр. Петра», отправили в административную ссылку в г. Турткуль — административный центр Каракалпакской автономной области. Этап длился больше полутора месяцев — с длительными остановками на многих пересыльных пунктах. Трудности этапа преодолевались молитвой. Вот один отрывок из дневниковой записи отца:
«В Самарканде жел.-дор. власти отказались прицепить наш арестантский вагон, т. к. этап наш очень немногочислен – 5 арестантов и 8 конвоиров. (Среди арестантов один епископ, один протоиерей и один дьякон. — Е.Ш.). <…> В вагоне перед Чарджуем тихонько пели всенощную с акафистом Богородице по случаю завтрашнего празднования Казанской иконе Божией Матери. Как утешительны эти наши импровизированные службы в тюрьме и в пути. Кругом гомон, брань, смех. Но не так ли в обычной жизни мы, выплывая из волн житейской суеты, стараемся оторваться от нее, чтобы сосредоточиться в молитве?»
В Турткуле ранее сосланные туда же священнослужители уже создали домовую церковь, где служили Литургию. Вновь прибывшие включились в церковную жизнь (Фото 3).
Через год, 12 июня 1927 года, в день Св. Пятидесятницы, о. Михаил был рукоположен во иерея архиепископом Симферопольским и Таврическим Никодимом (Кротковым). В это время в Турткуле находилась и наша мама, приехавшая «на побывку» с пятилетним Сережей. Освободившись из ссылки в начале 1928 года и едва успев к рождению сына Дмитрия – «турткульского мальчика», о. Михаил вначале служил в Воскресенско-Петропавловской церкви г. Сергиева, затем под угрозой нового ареста перебрался с семьей в подмосковное Томилино на Казанской железной дороге. Оттуда он ездил в Москву, где служил в разных храмах. Как пишет С.М. Голицын в своей книге «Записки уцелевшего», отец Михаил Шик «был очень известен по Москве как замечательный проповедник и вдумчивый философ» (Фото 4). Со своего последнего места официального служения – храма Св. Николая у Соломенной Сторожки отец вместе с настоятелем храма – о. Владимиром Амбарцумовым ушел за штат в связи с отказом поминать митрополита Сергия (Страгородского) как местоблюстителя Патриаршего престола при живом и не сложившем свои полномочия Митрополите Петре (Полянском). Этот шаг, как мне видится, был вызван не личным неприятием митр. Сергия, а протестом против действия властей, фактически назначивших местоблюстителя, и тем самым грубо вмешавшихся в сакральную жизнь Церкви.
После этого оставаться в Томилине было, видимо, небезопасно. (После нашего отъезда отца искали – приходили к соседям папиных родителей и спрашивали о нем). Выбрали для устройства город Малоярославец, районный центр Московской области, в 120 км от Москвы по Киевской железной дороге. Это был «город 101-го километра», где селились люди, прошедшие ссылку и не имевшие права жить в Москве и других крупных городах. Чудесным образом в 1931 году был куплен дом – к папиным родителям пришел человек и принес давно безнадежно забытый долг – ровно ту сумму, которую просили за дом (Фото 5 и 5а). Одна из четырех комнат дома стала папиным кабинетом и местом служения Литургии. (Антиминс у него был, как мне представляется, от епископа Серафима (Звездинского) – тоже из «непоминающих»). На жизнь отец зарабатывал переводами технической литературы; мама тоже занималась литературным трудом – писала или переводила книги для детей и юношества о путешественниках, ученых, изобретателях – людях, бескорыстно увлеченных своим делом, мужественно преодолевающих препятствия. (Последняя книга – о знаменитом физике Майкле Фарадее, написанная нашими родителями вместе и вышедшая в 1937 году, была потом дважды переиздана – в 1947 и 1968 годах).
Из Москвы (в основном поздно вечером, чтобы не привлекать внимания) приезжали духовные дети, приходили и некоторые из местных жителей. Хорошо помню Самуила Аароновича – очень уважаемого в городе часовщика, вероятно всерьез верующего иудея, который не раз приходил к нам и они подолгу сидели с папой в его кабинете, видимо разбирая Священное писание. В результате папа крестил Самуила Аароновича у нас дома, тайно от его семьи.
В Малоярославце мы жили не совсем «как все». В школу с 1-го класса никто из нас не пошел – кто пошел в 3-й, кто в 5-й класс, после домашней подготовки. Ни пионерами, ни комсомольцами мы не были (сестра Маша рассказала недавно, что мама ходила к директору школы и как-то об этом договорилась). В кино в нашем городе мы не ходили, так как кинотеатр был устроен в закрытом Успенском соборе, и наши родители не хотели, чтобы мы участвовали в осквернении храма. Уже когда папы не было с нами, мама отказалась выписывать «Пионерскую правду», так как видела во сне, что папа выговаривал ей за эту подписку, «потому что каждый выписывает газету своей партии, а это – не наша партия». Мы огорчились (газета была интересная), но не спорили.
Мы очень весело праздновали церковные праздники. Кроме богослужения (на Рождество и на Пасху, а иногда и на Крещение – ночного), у нас всегда была Рождественская елка (в те времена елка на Рождество была запрещена как «вредный пережиток».
Вообще я не помню серьезных конфликтов с родителями, хотя нас совсем не баловали – у всех детей были свои обязанности: участие в уборке дома, работа в огороде и саду, уход за коровой, рубка на зиму капусты, чистка снега и т.д. Все это делалось, в основном, без принуждения – дружно и весело. У папы были свои требования к нашему распорядку: он не терпел утреннего «разгильдяйства» – долгого и несобранного вставания; считал вредным чтение даже хороших книжек по утрам, в дообеденное время; не разрешал садиться за стол полуобнаженными – мальчикам в безрукавых майках, девочкам – в сарафанах. Перед едой, конечно, молились, так же как утром и вечером.
Родители сами направляли наше чтение – папа привозил из Москвы книги, в основном русских и зарубежных классиков, по вечерам нередко читал нам вслух. Мы в это время рукодельничали. (Так была прочитана трилогия А.К.Толстого «Иван Грозный», «Царь Федор Иоаннович» и «Борис Годунов»). По воскресеньям, если не уезжал в Москву, отец читал и разбирал с нами Слово Божие.
Мы очень весело праздновали церковные праздники. Кроме богослужения (на Рождество и на Пасху, а иногда и на Крещение – ночного), у нас всегда была Рождественская елка (в те времена елка на Рождество была запрещена как «вредный пережиток». Елка стала «новогодней» только начиная с войны). За елкой мы ходили в лес поздно вечером и возвращались в темноте, а дома плотно занавешивали окна на улицу, чтобы не было видно украшенной елки. Украшения мастерили сами – они тогда, естественно, не продавались. На Пасху, кроме традиционных яств, было развлечение – катание яиц (старая народная забава). В большие праздники нам разрешалось «прогуливать» уроки. Мама писала в школу записку, что у Лизы (Маши, Сережи) болела голова и с улыбкой говорила: «Это не ложь – они считают, что религия – дурман, вот голова и болит».
В школе нашу «непохожесть», конечно, замечали, но относились скорее с уважением, чем враждебно. Учились мы все хорошо и отшельниками не были – участвовали во всех школьных мероприятиях: в спектаклях, в кружках, в спортивных соревнованиях, помогали отстающим одноклассникам, занимались по линии «ликбеза» с неграмотными городскими женщинами (таких тогда было еще много).
Уже когда отца не было с нами, мама бережно сохраняла домашний уклад. Свои «педагогические установки» она четко сформулировала в 1940 году в письме к Арсению – папиному племяннику и маминому крестнику. Окончив Педагогический институт в Москве, он преподавал математику в нашей школе и жил у нас. Мама использует письмо, «чтобы не посвящать в это детей». Она просит «не приглашать девочек в кино», поскольку для нас это – осквернение храма; предупреждает, что не хотела бы, чтобы дети слушали радио (если Арсений его проведет) без разбора, а слушали бы только хорошую музыку и только если можно прослушать вещь с начала и до конца. Если «немного послушать и бросить… даже хорошая музыка не может пойти на пользу, потому что воспринимается слишком поверхностно и это… ведет к снижению вкуса». Из игр мама всячески одобряет шахматы, но возражает против карт «как игры более азартной, чем осмысленной». И, наконец, «безусловно должен быть освобожден от всяких развлечений вечер субботы и под большие праздники, который мы можем посвятить Богу». (В такие вечера мы обычно читали вместе краткое последование всенощной или же читали что-то доступное нам из духовной литературы). Мама пишет: «Соблюдение установленных праздников и распорядков – один из важнейших моментов всякой религии, так как по законам нашего земного существования все духовное должно иметь свою форму. И если мы детей к этому не приучим, то дадим им только ту абстрактную бесформенную ”религиозность”, от которой наша интеллигенция так легко скатилась к полному безбожию» И дальше: «…путь к воспитанию в детях твердых нравственных правил и устойчивой внутренней дисциплины ведет через трудное и скучное». (Как этого сейчас не хватает нашим детям!)
Мама недвусмысленно выражает свое отношение к школьной программе в записке к Борису Ивановичу – это был один из «невольных» жителей Малоярославца – театрал, немного литератор; он часто бывал у нас, ходил с нами в лес и на речку, читал нам что-то вслух. Мы звали его «дядя Боряка». Мама пишет ему в 1939 году: «Борис Иванович, чтение Маяковского меня огорчило: стихи его все же озорные, грубые и лживые, но могут увлечь силой и выразительностью. Неужели недостаточно пичкать детей в школе Горьким и Маяковским, чтобы надо было то же «прорабатывать» дома? Я употребляю огромные усилия, чтобы привить детям вкус к другой культуре, менее бьющей в глаза, но более истинной»… (Борис Иванович оправдывается, тоже в записке, что читал Сереже и его товарищу Лене поэму «Ленин» по их просьбе, так как они проходят ее в школе, а чтение учительницы было им непонятно).
…в общий вагон пригородного поезда, где сидела мама, два конвоира ввели папу, которого тоже везли в Москву. Они сидели в разных концах полупустого вагона и не только обменивались взглядами, но писали друг другу на запотевшем стекле.
Однако, при неприятии существующей государственной системы, мама оставалась патриоткой своей родины – России. Во время войны она никак не разделяла пораженческой позиции некоторой части нашей интеллигенции, пострадавшей от советской власти. Запомнился один эпизод из того времени, когда Малоярославец в течение двух с половиной месяцев находился в зоне немецкой оккупации. Среди малоярославецких знакомых был некий Владимир Александрович, часто бывавший у нас в доме и имевший свои претензии к власти. Когда немецкие войска в конце декабря 1941 года готовились спешно покинуть наш город, Владимир Александрович решил уходить с ними. Он пришел попрощаться – в немецкой форме и с автоматом. Бабушка, увидев его в окно, ушла, сказав, что не хочет подать ему руку, а мама строго спросила, указывая на его автомат: «Что же, Вы и в своих стрелять будете?» Он уверенно ответил: «А они мне – не свои». Сестра Маша, бывшая свидетельницей этой сцены, помнит, что мама отчеканила: «Уйдите – сейчас же – из – моего – дома!». И этот большой вооруженный человек как-то весь съежился и тихо вышел.
Еще характерно для мамы, что она никогда не могла оставаться равнодушной к нуждам других, хотя и самой жилось нелегко. Еще в Сергиевом Посаде, с тремя детьми и сосланным мужем, она непременно делилась чем могла с теми, кому было еще хуже: выделяла из присланных папой денег 5-10 рублей то семье сосланного друга папы – священника о. Сергия Сидорова, то еще кому-то, а одно время ежедневно находила тарелку супа для С.И. Истоминой, муж которой был на Соловках. Сидоровым посылали посылки в Муром уже на моей памяти, так как участвовали и мы с Машей – шили мешочки для крупы. А когда в голодную военную зиму после немецкой оккупации нас спасала от голода конина (мы с Димой выискивали за городом замерзшие туши убитых лошадей и привозили на санках большие куски), мама, не обращая внимания на наши с Димой (увы!) неодобрительные взгляды, щедро делилась этой кониной с одной непрактичной знакомой, у которой было двое детей младше нас.
Отца арестовали в феврале 1937 года. Мне только что исполнилось 11 лет. Вероятно, в разговорах родителей уже присутствовала какая-то тревога, полусознательно ощущавшаяся нами. Накануне я видела странный сон – мы с мамой (или с кем-то еще) собираемся ехать в Москву, но на вокзале первый путь занят каким-то другим составом, и когда мы пытаемся его обойти, то слышим: «Туда нельзя – там ЗАКЛЮЧЕННЫЕ». Это слово больно ударяет меня, и я просыпаюсь… Днем за папой пришли трое. Сказали: «У нас есть ордер на обыск». А папа тихо (но я слышала) сказал маме: «Ордер на обыск и арест». При обыске взяли и антиминс, и облачение – признаки домашнего богослужения. Меня и младших братьев папа успел благословить, а старшие были в школе (учились во вторую смену) и его уже не застали. Но Господь чудесным образом подарил нашим родителям последнее свидание. На другой день мама поехала в Москву – сообщить родным и друзьям о случившемся. И в общий вагон пригородного поезда, где она сидела, два конвоира ввели папу, которого тоже везли в Москву. Они сидели в разных концах полупустого вагона и не только обменивались взглядами, но писали друг другу на запотевшем стекле. Папа начертил на стекле крест – последнее благословение и предвидение своей судьбы…
Поиски арестованного по разным тюрьмам Москвы ничего не дали. Только в конце 1937 года в одном из справочных окошек маме письменно ответили на ее просьбу со ссылкой на свою глухоту: «Отправлен в дальние лагеря без права переписки». Тогда никто еще не знал, что это означало. Видимо, на словах было сказано «на десять лет», потому что я считала: «Когда папа вернется, мне будет уже 21 год». И мама не теряла надежды на его возвращение. Во всяком случае, при последнем обострении давнишнего туберкулезного процесса, потеряв надежду на выздоровление, она написала ему прощальное письмо, где говорила, что если он и вернется, они уже не увидятся, так как ей «уже пора». И она умерла в июле 1942 года в Московском Туберкулезном институте.
Но уже без папы в нашем доме продолжалось служение Литургии. К нам периодически приезжал на две–три недели о. Александр Гомановский, тоже «непоминающий», из круга епископа Серафима (Звездинского). Его разыскивали «органы» и он не жил подолгу на одном месте. Снова приезжали из Москвы духовные дети, которым мама заранее сообщала, что «приедет тетушка». Меня спрашивают: «Как же она не боялась?» А она вообще была бесстрашной, и пишет в прощальном письме: «Я думала – так будет лучше для Тебя».
Правда начала открываться уже после маминой смерти, и то не сразу. В январе 1944 года В.И. Вернадскому (большому другу нашей семьи) в ответ на его запрос ответили по телефону из канцелярии М.И. Калинина что «М.В. Шик умер в дальнем лагере… 26 сентября 1938 года». Все – неправда, кроме факта смерти. В 1957 году получена справка из Московского городского суда, что «дело в отношении Шик М.В. производством прекращено за недоказанностью обвинения». В 1990 году брату Дмитрию пришел ответ из Комитета госбезопасности, где говорится, что М.В. Шик расстрелян 27 сентября 1937 года в г. Москве, но «о месте захоронения Вашего отца сведениями не располагаем». Дата расстрела – день Воздвижения Креста Господня! Это показалось символичным и было для нас немалым утешением. И уже в 1994 году выяснилось, что место упокоения о. Михаила Шика – всем теперь известный Бутовский полигон.
В заключение хочу привести одно четверостишие (по-моему – пророческое) из цикла «Страстная Седмица», написанного отцом в начале 1920-х годов:
Девятый час искупленья,
Последний вздох на кресте —
Да будет вам весть Воскресенья,
Вкусившие смерть во Христе!
