Настоящее и будущее церкви

Каковы бы ни были тяжести и муки исторических условий существования церкви, для православного человека остаётся неизменным основное обетование о её судьбе: врата ада не одолеют её.

Можно сомневаться в дальнейшем существовании своей родины, можно быть даже уверенным, что ни одно государство, ни один народ, ни одно жизненное устройство не обладает признаками вечности, – только несомненной остаётся вечность жизни церкви, – врата ада не одолеют её, она и в дни Второго Пришествия и Страшного Суда будет всё той же, в Пятидесятницу основанной церковью. Но это основное упование православного человека не уничтожает всех трудностей и сомнений, связанных с историческим бытием церкви.

Она вечна, но это не значит, что «врата ада» не могут воздвигнуть на неё гонений, исказить её историческую сущность, заставить её вновь и вновь уходить в катакомбы, это не значит, что истина её вечно и победно царит над миром. Мы верим в окончательную победу церкви, но, увы, знаем, что на протяжении церковной истории эта победа ни разу не реализовалась и не будет реализована вполне до конца мира. Реализации всемирной церковной победы мешает, во-первых, наличие злой силы, диавола, который до конца мира будет вести с ней борьбу, а, во-вторых, мешает то, что церковь, будучи не только божественным, но и человеческим установлением, включает в себя, вместе с входящим в неё человечеством, и все человеческие удобопревратности, немощи, грехи и пороки. Они всё время отражаются на церковной жизни, всё время мешают ей победно засиять и покорить мир.

На протяжении двухтысячелетнего существования церкви человеческое вмешательство в церковную жизнь искажало её в двояком направлении. Церковь находилась или в состоянии гонений, или в состоянии покровительства со стороны государства. Теперь вновь наступила полоса гонений, длящихся уже двадцать лет.

***

Трудно сказать, что для церкви тяжелее, что больше искажает её лик – гонение или покровительство? Гонения в первую очередь уводят на мученичество и смерть самых верных, самых жертвенных, самых горячих сынов церкви. Они соблазняют слабых, которые начинают отрекаться, изменять, предавать, отпадать. Они уничтожают возможность проповеди и научения, запрещая свободу слова, и этим они выращивают целые поколения в отрыве от евангельской истины. Церковь во время гонения уходит в катакомбы, голос её престаёт звучать всенародно, внешнее проявление церковной жизни замирает. Таковы бедствия, причиняемые гонениями. Но гонения выявляют нам святость церкви, гонения объединяют её верных детей, они очищают церковную жизнь от вялости, быта, безразличия, случайности.

Гонения объединяют «малое стадо», делают отбор, производят как бы первые опыты того отбора, который предстоит нам в последние дни.
Покровительство со стороны государства медленно внедряет в церковную жизнь нецерковные понятия, подменяет лик Христов, производит смещение планов. Церковная жизнь постепенно перерождается по типу любого человеческого установления, церковь становится ведомством, компрометируется государственными, подчас языческими идеалами. Эта отравленность церковного организма подчас заходит так далеко, что даже церковные иерархи утверждают, например, оправдываемость смертной казни с точки зрения христианства или неразрывность церкви с монархическим образом правления. Принадлежность к церкви становится обязательной с государственной точки зрения, она широко распространяется, механически включая в свой состав всех случайных людей, принадлежащих к данному государству. От этого организм её становится дряблым, неустойчивым, жизнь становится обездушенной, формальной. Христова истина подменяется бесчисленными правилами, канонами, традициями, внешними обрядами. За счёт внешнего роста и внешней пышности умаляется внутренняя жизнь и подвиг. Церковный организм костенеет. Таковы опасности государственного покровительства.

Конечно, есть у этого покровительства и положительные результаты, – известная свобода, – правда, в рамках, поставленных государством, – известное внешнее благополучие, мощность внешней организации и т. д. Но во всяком случае можно сказать одно, – и гонение, и покровительство церкви – два бича, которые в течение двух тысячелетий искажали подлинный путь церковной жизни и будут его, наверное, искажать до самого Страшного Суда

***

В этом смысле мы должны подойти и к оценке современного положения церкви.

В России происходят гонения, которые то увеличиваются, то стихают. Можно даже сказать, что за последнее время они имеют скорее тенденцию стихать. Не это важно. Важно, что современная власть в принципе смотрит на церковь, как на некую часть общегосударственного организма, – и к тому же часть нежелательную. Но если бы она смотрела на нее, как на желательную часть организма, картина не изменилась бы в основном. Власть считает себя вправе декларировать общеобязательное отношение к церкви, власть себя чувствует над нею, сегодня изымает ценности, ссылает в Соловки, казнит иерархов, завтра объявит манифест о помиловании, может быть даже «наградит» чем-нибудь от своих щедрот. В ответ на гонения церковь высылает всё новых и новых исповедников и мучеников. Церковь омывается кровью, церковь рождает сонмы святых, больше, чем их было во времена гонения языческих первых веков. Если бы этим всё исчерпывалось, то о настоящем положении церкви можно было говорить, ограничиваясь ссылками на её положение до признания, в первые века. Но сейчас есть одно явление, кажущееся нам чудом, – до такой степени оно первично, небывало на всём протяжении истории. Мы имеем небольшой осколок церкви, оказавшейся в положении, в котором церковь никогда в мире не бывала, – т. е. на свободе, – на свободе от гонений и от государственных подачек. Я говорю о нашей эмигрантской церкви.

Разбросанная по территориям многочисленных государств, не связанная органически со странами, её приютившими, предоставленная сама себе, не интересующая почти нигде никакую власть, церковь в эмиграции вольна жить, лишь руководствуясь ей самой присущими законами. В этом величайший, всемирно-исторический и даже провиденциальный смысл нашего, на первый взгляд невыносимого и ненормального, положения. С точки зрения духовной жизни это положение может быть единственно нормальное за всё время существования церковной истории. Мы свободны, – и это значит, что за все наши неудачи, даже просто за нашу инертность, мы отвечаем сами. Мы (здесь в эмиграции) не можем обвинять власть или окружающую среду, потому что они не гонят нас, не отравляют своим покровительством. Если что-либо у нас плохо, то это оттого, что сами мы плохи.

Любопытно, что даже пребывая в этой свободе, в своей собственной православной среде, мы не изжили до конца психологии той церковности, которая так или иначе связана с взаимоотношением с государством. В нас есть тенденции, ярко выраженные в двух противоположных церковных группировках, отколовшихся от основного русла эмигрантской церкви. Одна из них – «карловацкая», до сих пор не изжила сращенности церкви с покровительствующим ей государством.

Она ярко консервативна, она наиболее цезарепапистична, она оплакивает вдовство церкви. Она блюдёт традиции синодального периода, обличает ереси и всякое инакомыслие и мечтает о восстановлении старого порядка вещей, когда государственная власть карала за церковные преступления и предписывала церкви проклинать за преступления государственные.

Другая группировка сконцентрирована около так называемой «патриаршей церкви». Она стремится перенести на почву свободных стран, где она существует, психологию гонения, подполья, некоего подчас истерического экстаза. Она принимает на себя все ограничения свободы, неизбежные под властью гонителей и непонятные, – почти преступные, – там, где эти гонители бессильны. Так, она согласилась отрицать самый факт гонения на церковь в России, потому что утверждать этот факт в России нельзя.

В этом смысле обе эти церковные группировки одинаково несвободны от сращенности с государством, одинаково не понимают великого провиденциального смысла нам данной свободы. Конечно, было бы неправильным слишком увлекаться схемами и видеть всех людей сознательно и точно распределенными по этим группировкам. И у них есть свободные люди, и у нас, основного русла эмигрантской жизни «евлогианской» церкви, связанной сейчас с престолом Вселенского Патриарха, – есть много людей, преданных лишь традиции, рутине, памяти о прошлом и т. д. Но если говорить о тенденциях, об основной исторической судьбе, о смысле этих группировок, то положение именно таково. Вывод из него ясен. Это безмерная ответственность нашей эмигрантской церкви, необходимость действительно осуществить себя в свободе, необходимость не только уберечь те ценности, которые даны ей и которые сейчас в России истребляются всеми мерами гонящей властью, но и восстановить те ценности, которые истреблялись властью благожелательной, потому что ей не соответствовали, а может быть и создать новые ценности – духовной свободы, обращённости к миру, к духовным вопросам, его раздирающим, к культуре, науке, искусству, новому быту.

Если серьёзно задуматься о положении эмигрантской нашей церкви, то его можно сравнить с неким сложным процессом, происходящим в человеческом организме, если в нём перерезаны какие-то основные сосуды кровообращения. Кровь всё равно стремится вперёд и, не имея возможности передвигаться по широким сосудам, находит себе дорогу в сосудах капиллярных. Мы, эмигрантская церковь, и чувствуем себя таким капиллярным сосудом, который должен напрячься до предельной степени, чтобы церковная жизнь, кровь церковной жизни, могла пробиться дальше. Поэтому нам непростительна всякая инертность, всякая духовная лень, пассивное пребывание в атмосфере церковной благодати. Мы должны быть напряжены. Больше того, – мы должны вольно и ответственно принять нашу церковную судьбу как подвиг, как крест, возложенный Богом на наши плечи. На нас лежит ответственность за религиозное свободное творчество русского православия, за православную культуру, за сохранение и преумножение полученного нами наследства.

***

Надолго ли обречены мы на такое стояние? Каково наше будущее в этой эмигрантской новой церковной традиции, вырастающей в атмосфере единственной, небывалой свободы? Какая возможна её встреча с русским церковным народом и с русским народом вообще? Трудно и ответственно говорить о будущем. Но некоторые черты его сейчас или уже угадываются, или выводятся логически из современного положения вещей.

Двадцать лет длящееся в России гонение потеряло уже свой внутренний пафос. Безбожники жалуются на то, что их работники не имеют достаточного энтузиазма для борьбы с церковью. В России происходят новые процессы, скорее угадываемые, чем видимые отсюда. Но логика их настолько убедительна, что это угадывание подкрепляется и подтверждается ею. За этот год два последовательных политических процесса окончательно подтвердили то, что уже чувствовалось раньше.

Друзья и сотрудники Ленина, ответственные деятели Октябрьской революции, или казнены, или в опале, или сами отошли от дел. Произошёл переворот, сравнивать который надо не с термидором, а с брюмером. С революцией покончено. Её результаты стабилизируются. Власть в лице Сталина из революционной партийной власти стремится стать властью, поддержанной всенародным признанием. И чем кровавее и отвратительнее была расправа Сталина со своими вчерашними единомышленниками, тем сильнее необходима ему база широкого народного признания. Такова логика вещей.

Наступает время, а отчасти наступило уже, когда начинается покупка народного признания путём самых разнообразных подачек и уступок. Такие подачки будут и по отношению к церкви. Да они в мелочах уже существуют. Мы знаем, что разрешён колокольный звон, а рождественская ёлка, ранее запрещённая, была на это Рождество почти обязательной. Конечно, ёлками и колокольным звоном вопрос не будет исчерпан. Можно думать, что вскоре некая мера терпимости станет официальным курсом сталинской церковной политики. Сделать это можно довольно просто. Стоит только объявить, что старые религиозники, связанные с ненавистным режимом, уже уничтожены, что новые кадры верующих людей являются лояльными советскими гражданами, а потому, мол, сейчас и церковь, заполняемая ими, не представляет никакой опасности для советского государства. Если же это так, то пусть она свободно и существует. Конечно, всё это предположения, но за них сама логика событий. Можно дальше предположить и довольно быстро растущую волну религиозных увлечений, втягивания в церковные интересы широких слоёв русской молодёжи, которой сейчас никто не даёт никаких приемлемых ответов на основные вопросы миросозерцания. Может быть даже и больше того: можно надеяться на какой-то период расцвета и религиозной мысли, и религиозной жизни, и напряжённых исканий.

***

Но тут всегда один вопрос, обойти который нельзя. Что из себя представляют эти возможные будущие церковные кадры? Точнее, как и в каком духе они воспитаны?

Нам не важно, что основным принципом их воспитания было безбожие. Мы сейчас по отрывкам советских сообщений знаем, что этот принцип сильно выветрился и ничего питательного для вопрошающей человеческой души не даёт. Есть такое советское словцо – «переключиться», – так вот, надо думать, что это переключение может произойти довольно широко и безболезненно. Но есть одна страшная вещь, из которой переключиться не так просто. Она касается не материала современного советского миросозерцания, а метода выработки его, диктатура не власти, не силы, а предписание идей, той или иной генеральной линии, вера в легко осуществляемую в жизни непогрешимость. В сущности, это основное, что страшно в современной психологии советского человека. Сегодня он знает, что ему надо думать так, что сам Сталин, сама непогрешимая партия предписывает ему такие-то взгляды на безбожие, на науку, на экономический процесс, на иностранную политику, на испанскую революцию, на частную торговлю, на отношение к браку и семье, на все крупные и мелкие вопросы жизни и быта. И он покорно, по всем пунктам, безоговорочно, целиком принимает все предписанные установки.

Завтра что-то изменилось в мире, как-то соображения целесообразности заставили партию изменить свою точку зрения не только в мелком, но и в кардинальном вопросе. Советский гражданин разворачивает очередной номер «Правды» или «Известий» и констатирует факт. Оказывается, по такому-то вопросу надо думать не так, как он вчера думал, а так, как это предписывается сегодня. А так как основная предпосылка его миросозерцания – это вера в непогрешимость партийной директивы, то он безболезненно перестраивает своё миросозерцание в соответствии с требованием партийного центра. Поражающи в этой области страницы Андрэ Жида, где он описывает недоумение каких-то кавказских коммунистов, как им реагировать на испанскую революцию. Жид не сразу понял, что их смущает. Потом выяснилось: не пришёл ещё номер «Правды», в котором была изложена обязательная точка зрения. Когда он был получен, ни у кого сомнений не осталось – надо сочувствовать испанской революции всемерно. Дело иногда идёт и гораздо дальше: под влиянием меняющихся партийных директив человек начинает каяться во вчерашних своих взглядах, как в преступлениях, и приносит это покаяние всенародно и с самым предельным самоунижением. Я нарочно останавливаюсь подробно на этой извращенной, несвободной и больной психологии, чтобы подчеркнуть неизбежную стопроцентность, непогрешимость, догматичность всякого советского увлечения, всякой точки зрения, всякого верования. Элемент обязательности, законности, если хотите, некоей «уставности» сопутствует всему, что случается в советской России. Мы не можем найти ни одного очага свободы, ни одной установки иного свойства, мы не можем, другими словами, рассчитывать ни на какую иную психологию, кроме описываемой.

***

Сделаем из этого выводы, правда, чрезвычайно предположительные.

Если в церковь, одарённую терпимостью и признанием со стороны советской власти, придут новые кадры людей, этой властью воспитанные, то придут они именно с такой психологией. Что это значит? Это значит, что сначала они, в качестве очень жадных и восприимчивых слушателей, будут изучать различные точки зрения, воспринимать проблемы, посещать богослужения и т. д. А в какую-то минуту, почувствовав себя наконец церковными людьми по-настоящему, по полной своей неподготовленности к антиномическому мышлению, они скажут: «Вот по этому вопросу существует несколько мнений – какое из них истинно? Потому что несколько одновременно истинными быть не могут. А если вот такое-то истинное, то остальные подлежат истреблению, как ложные».

Они будут сначала запрашивать Церковь, легко перенося на неё привычный им признак непогрешимости. Но вскоре они станут говорить от имени Церкви, воплощая в себе этот признак непогрешимости. Если в области тягучего и неопределенного марксистского миропонимания они пылают страстью ересемании и уничтожают противников, то в области православного вероучения они будут ещё большими истребителями ересей и охранителями ортодоксии. Шаржируя, можно сказать, что за неправильно положенное крестное знамение они будут штрафовать, а за отказ от исповеди ссылать в Соловки. Свободная же мысль будет караться смертной казнью. Тут нельзя иметь никаких иллюзий, – в случае признания Церкви в России и в случае роста её внешнего успеха она не может рассчитывать ни на какие иные кадры, кроме кадров, воспитанных в некритическом, догматическом духе авторитета.

А это значит – на долгие годы замирание свободы. Это значит – новые Соловки, новые тюрьмы и лагеря для всех, кто отстаивает свободу в церкви. Это значит – новые гонения и новые мученики и исповедники.

Было бы отчего прийти в полное отчаяние, если бы, наряду с такими перспективами, не верить, что подлинная Христова истина всегда связана со свободой, что свобода до Страшного Суда не угаснет окончательно в церкви, что наше небывалое в мире стояние в свободе имеет характер провиденциальный и готовит нас к стойкости и подвигу, как бы вручает нам огромное сокровище и даёт силы и бережение его, и, наконец, главное – что бы ни случилось в жизни церковной, – ласкательство ли государства, гонение ли безбожников, искажение ли духа Христовой свободы, – ничего не страшно, потому что врата ада её не одолеют.

А наш путь, наше признание, наш подвиг и крест – пронести свободную Христову истину через все испытания.