К 115-летию со дня прославления преподобного Серафима Саровского

Преподобный Серафим Саровский был прославлен в лике святых 1 августа 1903 г., и в 2018 году исполняется 115 лет со дня его прославления. Его почитание было широко распространено в народе, тем не менее, если задаться вопросом, что мы сегодня можем достоверно сказать об опыте жизни преподобного Серафима, то, пожалуй, обнаружится, что знаем мы совсем немного. В первую очередь на ум приходят различные чудесные эпизоды из его жития, за которыми бывает трудно увидеть живого человека, – христианина, священника, инока, подвизавшегося в России конца XVIII – начала XIX в. и его опыт церковной жизни. Тем ценнее становятся воспоминания современников, которые встречались со старцем и через свои записи позволяют нам увидеть облик преподобного Серафима, услышать его речь, стать свидетелями его действий.

Одним из посетителей Саровской обители в последние годы жизни прп. Серафима был Януарий Неверов, тогда – ученик арзамасского уездного училища, регулярно проводивший каникулы в деревне Дивеево, а в будущем – известный просветитель, педагог-гуманист, писатель, личный друг Станкевича и Грановского, общественный деятель, много потрудившийся на поприще народного образования. В журнале «Русская старина» в 1880 г. были опубликованы его «Записки», фрагмент которых мы приводим ниже.

В этих небольших по объему заметках удивительно ярко проступают несколько характерных черт преподобного Серафима. Во-первых, сразу обращает на себя внимание его необыкновенная ласковость и милосердие. Приглашая всех пришедших к нему в келью приобщиться приготовленному им простому угощению, он фактически предлагал всем без исключения разделить радость агапического общения, продолжить литургию после Литургии. Интересно, что не все приглашенные оказывались готовы войти в такое общение, некоторые, по-видимому, видели в нем лишь странное чудачество и не более того.

Другая, не менее характерная черта старца, сохраненная для нас в «Записках», связана с его отношением к Евангелию: он сам читает его, и Неверову советует читать «почаще». При этом, как свидетельствует Неверов, в то время далеко не во всяком доме можно было найти Евангелие, да и вообще не принято было мирянам читать дома подобную литературу. Тем не менее Януарий Неверов был из тех, кто слышал и принимал наставления старца. Общение с Серафимом Саровским заложило в нем духовное основание для христианской жизни и просветительской деятельности.

Из «Записок» Я.М. Неверова*

Саровской пустыни я обязан моим религиозно-нравственным развитием. Первое проявление истинно религиозного чувства оказалось у меня в Сарове, – и вот по какому случаю. В двадцатых годах девятнадцатого столетия – именно в эпоху моего детства и отрочества – еще жив был схимник Серафим.

Серафим не жил в самом монастыре, а в лесу, – и там не только я, но едва ли кто из посетителей Сарова мог его видеть, и хотя в монастыре у него была своя келья, – но он приходил в нее только раз в неделю для приобщения Святых Таин. В церкви я его никогда не видел, – а приобщался он всегда у себя в келье, после ранней обедни, обыкновенно совершавшейся в больничной церкви монастыря. По окончании литургии совершавший ее иеромонах торжественно, с Чашей в руках, в сопровождении всего клира и всех молившихся в церкви, отправлялся в келью Серафима, который встречал Святые Дары, стоя на коленях на пороге своей кельи, – и по приобщении и уходе иеромонаха со Свя­тыми Дарами раздавал благословения посетителям, из которых многие приносили ему в дар большие просфоры, церковное вино, свечи, масло и подобные предметы, что Серафим принимал с благодарностью, – и просфоры тут же крошил в огромную деревянную чашку и, полив принесенным ему посетителями красным вином, угощал сам публику, из коей многие принимали это угощение с благоговением, в том числе и мать моя.

Когда она познакомилась с новыми нашими соседями, Калмацкими, то, конечно, предложила им в ближайшее воскресенье ехать вместе с нами в Саровскую пустынь, что и было охотно принято.

Приехав в субботу ко всенощной, мы узнали, что отец Серафим в монастыре и на другой день, по обыкновению, будет приобщаться после ранней обедни Святых Таин. Мы отправились в церковь, а после обедни за процессией – к нему в келью, и когда он, приобщившись, начал предлагать публике свое обычное угощение – крошеными про­сфорами в чашке с вином, которую и подносил сам ко рту присутствовавших, черпая из нее деревянной ложкой, то новоприезжая молодая дама Засецкая была крайне удивлена этим оригинальным угощением, а когда Серафим подошел к ней и поднес к ее рту ложку с приготовленным им кушаньем, она никак не хотела его принять и отворачивалась от него. Добрый старец, вероятно, понял ее сопротивление так, что она затрудняется принять в рот весьма почтенных размеров ложку, и пренаивно сказал ей: «А ты пальчиком-то, матушка, пальчиком!», то есть ложку приставь только ко рту, а содержавшееся в ней переложи в рот рукой, – но при этом совете молодая особа засмеялась, а вслед за ней начал и я громко хохотать, так что почтенный старец отошел от нее в недоумении, и она тотчас вышла из кельи; а так как мой хохот не унимался, несмотря на все старания матери прекратить его, то я выведен был ею также вон и получил сильный нагоняй за мое неприличное поведение: меня оставили без чая и без обеда и матушка объявила мне, что она не простит меня до тех пор, пока я не получу прощения от отца Серафима, и меня послали к нему после обеда. Конечно, я отправился только по настоятельному требованию, а не по внутреннему призванию, – и под надзором матери, следившей за мной.

Подойдя к двери кельи, я нашел ее запертой изнутри и, по обыкновению, громко произнес молитву: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!» – что, как известно, на монастырском языке равносильно просьбе войти, – на что мне отвечали «аминь», то есть «войди», и отперли дверь.

До того времени я видел эту келью не иначе как наполненной народом, теснившимся принять благословение от Серафима, а потому заметил только передний ее угол, уставленный образами с горевшими перед ними лампадами, под образами стол, на котором лежали свечи, а под столом просфоры, бутылки с церковным вином и деревянным маслом – и ничего более; да меня занимала, конечно, не келья и ее обстановка и даже не хозяин ее, а публика, теснившаяся около него, – но тут я был один перед старцем, и меня поразило странное зрелище: посередине кельи стоял гроб, и в гробу сидел почтенный старец Серафим, держа в руках книгу. Он чрезвычайно приветливо обратился ко мне со словами:

– Здравствуй, мой друг, здравствуй; что тебе надобно?

Я отвечал ему:

– Матушка прислала меня просить прощенья у вас в том, что я давеча смеялся над вами.

– Тебя матушка прислала, ну, благодари от меня твою матушку, мой друг, благодари ее от меня, что она вступилась за старика. Я буду молиться за нее, благодари ее!

Слова эти сказаны были самым добродушным тоном, но с некоторым особым ударением на фразу «тебя матушка прислала», – так что я, сознавая внутренне свою виновность перед старцем, слышал в них как бы укор, – а потому, желая во что бы ни стало получить прощение, позволил себе сказать:

– Нет, не матушка прислала, а я сам пришел.

– Ты сам пришел, мой друг – ну, благодарю тебя, благодарю! Да будет над тобой благословение Божие! – при этом он позвал меня к себе и благословил, сказав:

– Раскаяние и грех снимает – ну, а тут не было греха, Христос с тобой, мой друг!

При этом он спросил меня, читаю ли я Евангелие? Я, конечно, отвечал – нет, потому что в то время кто же читал его из мирян: это дело дьякона. Старец пригласил меня взять единственную в келье скамейку и сесть возле него, а сам, раскрыв бывшую у него в руках книгу, которая оказалась Евангелием, начал читать седьмую главу от Матфея, стих: «Не судите, да не судимы будете, юже меру мерите, возмерится и вам» – и читал далее всю главу. Он читал без всяких объяснений и даже не сделал ни малейшего намека на мой проступок, но, слушая его, я сам глубоко сознал мою виновность, и это чтение произвело на меня такое потрясающее впечатление, что слова евангельские врезались в мою память, и я, достав Евангелие, после несколько раз перечитывал эту главу от Матфея и долго помнил почти наизусть ее всю. Окончив чтение, Серафим снова благословил меня и, отпуская, советовал мне почаще читать Евангелие, что я принял к сердцу и начал делать с того времени.

Замечательно, что ни у нас в доме, ни в Верякушах** не было Евангелия, и вообще в том кругу, среди коего я провел мое детство, почиталось если не грехом, то профанацией святыни читать дома Евангелие: для этого находили необходимым торжественную обстановку, так как и в церкви Евангелие читалось священником или дьяконом во время богослужения, а не причетниками, и потому полагали, что оно не могло быть читано в семье. Даже в училище*** законоучитель, занимавший нас иногда чтением житий святых, не только не объяснял, но и не читал нам Евангелия в классе, и только устав гимназий и училищ 1833 года вменил в обязанность законоучителям объяснять учащимся в воскресенье перед обедней Евангелие, но и это долгое время оставалось без исполнения, и этому распоряжению не сочувствовали не только законоучители, но и архиереи, так что я, будучи директором, должен был на себя принять эту обязанность.

Вследствие всего этого я не мог тотчас начать это душеполезное чтение, но, живо помня совет почтенного старца, воспользовался им после.

При описанной мной сцене в келье Серафима мать моя не присутствовала: она только издали наблюдала, вошел ли я в келью, и поджидала моего выхода на монастырском дворе. Увидев меня чрезвычайно взволнованным, когда я подошел к ней, она не тотчас поверила моему рассказу и все приписывала мое волнение нагоняю, который я – как ей казалось – должен был получить от старца; но проявившееся с этой поры во мне глубокое к нему уважение и стремление непременно быть у него всегда, когда мы приезжали в Саров, и его всегда необыкновенно ласковое со мной обхождение вполне ее успокоили впоследствии.

Действительно, в первый же раз, когда мы после описанной сцены отправились к нему вслед за священником с Дарами, я протеснился вперед к старцу, и меня занимала уже не толпа – как то было прежде – но именно сам Серафим и его причащение. По обыкновению, он стоял на коленях на пороге своей кельи, и сверх иеромонашеской мантии на нем была епитрахиль. Когда приблизился священник и передал ему Чашу, он, благоговейно приняв ее в руки, начал громко читать причастную молитву: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, сын Бога живого, пришедший в мир грешных спасти, от них же первый есмь аз». При этом он преклонил голову до земли, держа Чашу над головой. Затем, поднявшись, продолжал: «Еще верую, что сие есть самое пречистое Тело Твое» и т.д., и все это с таким убеждением и с таким восторженным умилением, что и я невольно преклонил колени, и каждое слово этой молитвы глубоко впечатлелось в душе моей.

Когда после приобщения в числе прочих подошел и я к его благословению, то он так приветливо обратился ко мне со своим обычным угощением – крошеными просфорами в чашке с вином – погладил меня по голове и дал целую просфору, что обратило на меня внимание всей толпы, так как это была необыкновенная с его стороны благосклонность.

С тех пор я всякий раз, когда был в Сарове, старался как можно ближе становиться к Серафиму, чтобы не только слышать, как он произносит причастную молитву, но и любоваться его глубоковдохновенною наружностью и следить за каждым его движением, что все производило на меня потрясающее впечатление. Даже до сей поры, подходя к при­частию и повторяя за священником слова причастной молитвы, я мысленно вижу перед собой величественный облик Серафима с Чашей в руках – и, будучи впоследствии директором гимназии, я обращал особое внимание на то, чтобы приступающие к приобщению ученики отчетливо знали и понимали эту молитву.